М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников

не считал себя вправе, по смерти одного из противников,

без уполномочия другого, живого, излагать мое мнение

о событии, в свидетели коего я был приглашен по до­

веренности обеих сторон. Но тридцатилетняя давность,

посмертная слава Лермонтова и, наконец, заявление

Мартынова, напечатанное в «Русской старине» 2 и вызы­

вающее меня к сообщению подробностей, все это

побудило меня сказать несколько слов в ответ на неточ­

ные и пристрастные отзывы.

В июле месяце 1841 года Лермонтов, вместе с своим

двоюродным братом А. А. Столыпиным 3 и тяжело

раненным М. П. Глебовым 4 возвратились из экспеди­

ции, описанной в стихотворении «Валерик», для отдыха

и лечения в Пятигорск 5. Я с ними встретился, и мы

467

поселились вместе в одном доме, кроме Глебова,

который нанял квартиру особо. Позже подъехал к нам

князь Трубецкой, которому я уступил половину моей

квартиры.

Мы жили дружно, весело и несколько разгульно, как

живется в этом беззаботном возрасте, двадцать —

двадцать пять лет. Хотя я и прежде был знаком

с Лермонтовым, но тут узнал его коротко, и наше зна­

комство, не смею сказать наша дружба, были искренны,

чистосердечны. Однако глубокое уважение к памяти

поэта и доброго товарища не увлечет меня до одно­

стороннего обвинения того, кому, по собственному

его выражению, злой рок судил быть убийцею Лер­

монтова.

В Лермонтове (мы говорим о нем как о частном

лице) было два человека: один добродушный для

небольшого кружка ближайших своих друзей и для тех

немногих лиц, к которым он имел особенное уважение,

другой — заносчивый и задорный для всех прочих его

знакомых.

К этому первому разряду принадлежали в последнее

время его жизни прежде всех Столыпин (прозван­

ный им же Монго), Глебов, бывший его товарищ по

гусарскому полку, впоследствии тоже убитый на дуэли

князь Александр Николаевич Долгорукий 6, декабрист

М. А. Назимов и несколько других ближайших его

товарищей. Ко второму разряду принадлежал по его

понятиям весь род человеческий, и он считал лучшим

своим удовольствием подтрунивать и подшучивать над

всякими мелкими и крупными странностями, преследуя

их иногда шутливыми, а весьма часто и язвительными

насмешками.

Но, кроме того, в Лермонтове была черта, которая

трудно соглашается с понятием о гиганте поэзии, как

его называют восторженные его поклонники, о глубоко­

мысленном и гениальном поэте, каким он действительно

проявился в краткой и бурной своей жизни.

Он был шалун в полном ребяческом смысле слова,

и день его разделялся на две половины между серь­

езными занятиями и чтениями, и такими шалостями,

какие могут прийти в голову разве только пятнадцати­

летнему школьному мальчику; например, когда к обеду

подавали блюдо, которое он любил, то он с громким

криком и смехом бросался на блюдо, вонзал свою вилку

в лучшие куски, опустошал все кушанье и часто остав-

468

лял всех нас без обеда. Раз какой-то проезжий стихо­

творец пришел к нему с толстой тетрадью своих произ­

ведений и начал их читать; но в разговоре, между про­

чим, сказал, что едет из России и везет с собой бочонок

свежепросольных огурцов, большой редкости на Кав­

казе; тогда Лермонтов предложил ему прийти на его

квартиру, чтобы внимательнее выслушать его прекрас­

ную поэзию, и на другой день, придя к нему, намекнул

на огурцы, которые благодушный хозяин и поспешил

подать. Затем началось чтение, и покуда автор все более

и более углублялся в свою поэзию, его слушатель

Лермонтов скушал половину огурчиков, другую поло­

вину набил себе в карманы и, окончив свой подвиг,

бежал без прощанья от неумолимого чтеца-стихо­

творца 7.

Обедая каждый день в Пятигорской гостинице, он

выдумал еще следующую проказу. Собирая столовые

тарелки, он сухим ударом в голову слегка их надламы­

вал, но так, что образовывалась только едва заметная

трещина, а тарелка держалась крепко, покуда не попа­

дала при мытье посуды в горячую воду; тут она разом

расползалась, и несчастные служители вынимали из

лохани вместо тарелок груды лома и черепков. Разу­

меется, что эта шутка не могла продолжаться долго,

и Лермонтов поспешил сам заявить хозяину о своей

виновности и невинности прислуги и расплатился щедро

за свою забаву.

Мы привели эти черты, сами по себе ничтожные, для

верной характеристики этого странного игривого и вме­

сте с тем заносчивого нрава. Лермонтов не принадлежал

к числу разочарованных, озлобленных поэтов, бичу­

ющих слабости и пороки людские из зависти, что

не могут насладиться запрещенным плодом; он был

вполне человек своего века, герой своего времени: века

и времени, самых пустых в истории русской граждан­

ственности. Но, живя этой жизнию, к коей все мы,

юноши тридцатых годов, были обречены, вращаясь

в среде великосветского общества, придавленного

и кассированного после катастрофы 14 декабря, он

глубоко и горько сознавал его ничтожество и выражал

это чувство не только в стихах «Печально я гляжу на

наше поколенье», но и в ежедневных, светских и това­

рищеских своих сношениях. От этого он был, вообще,

нелюбим в кругу своих знакомых в гвардии и в петер­

бургских салонах; 8 при дворе его считали вредным,

469

неблагонамеренным и притом, по фрунту, дурным