М.Ю. Лермонтов. Жизнь и творчество

„А свет ты вольный царь, царь Иван Васильевич,

Что у тебя в Москве за похвальные молодцы, поученые,

славные?

На ладонь их посажу, другой рукой раздавлю“.

У Лермонтова Кирибеевич на просторе похаживает,

Над плохими бойцами подсмеивает:

„Присмирели, небось, позадумались!

Так и быть обещаю для праздника,

Отпущу живого с покаянием,

Лишь потешу царя, нашего батюшку“.

Темрюковича побивает наконец Мишка Борисович, человек роду незнатного, как Кирибеевича Степан Парамонович — сын купеческий.

Перечитывая разные былины в сборнике Кирши Данилова, удивляешься, как Лермонтов усвоил себе склад и выражения народной речи. Видно, он и долго и много изучал их. Тут встречаешь и седельце бранное черкасское, и очи слезные, что выклюет коршун, и описание утренней зари:

А по утру рано ранешенько,

На светлой заре, рано-утренней.

На восходе красного солнышка...

У Лермонтова:

Над Москвой великой, златоглавою,

Над стеной Кремлевской белокаменной,

По тесовым кровелькам играючи,

Тучки серые разгоняючи,

Заря алая подымается...

В былине Кирши Данилова мы встречаемся с именем Настасья Дмитриевна, напоминающим собой Алену Дмитриевну у Лермонтова. Кирибеевич влюблен в нее, но скрывает от царя, что она

В церкви Божией перевенчана.

У Лермонтова Иван Годинович тоже опаздывает со своей любовью. Песня говорит:

Глупый Иван, неразумный Иван!

Где ты Иванушка, перво был?

Ныне Настасья просватана,

Душа Дмитриевна запоручена...

Восприняв в себя дух и лад народной речи, молодой поэт создал чудную повесть из прежнего русского быта. „Гомеровская верность, сила и простота видны в ней“, — так выражается о „Песне про царя Ивана Васильевича, Кирибеевича и Калашникова“ германский поэт и знаток Лермонтова Боденштедт. „Чтобы точнее определить значение Лермонтова в русской и во всемирной литературе, — говорит он, — следует прежде всего заметить, что он выше всего там, где становится наиболее народным, и что высшее проявление этой народности (как песня о царе Иване Васильевиче) не требует ни малейшего комментария, чтобы быть понятной для всех“.

Боденштедт рассказывает также, какое сильное впечатление производило в Германии чтение перевода этой песни. В свое время к русской критике уже Шевырев указывал на то, с каким мастерством Лермонтов умел усвоить себе черты народного творчества и как исторически верно схвачен характер лиц, выставленных им в этом знаменитом произведении; Хомяков приходил в восторг от этой песни. Полагаем, что не скажем лишнего, если заметим, что сохранись из творений Лермонтова одна эта песня — слава и значение его были бы упрочены как в нашей родной, так и во всемирной литературе. Интересной иллюстрацией к настроению поэта в годы, когда он писал свою песню про Иоанна Грозного, может служить рассказ о том, как, побывав зимой 1836 года в Тарханах, Лермонтов устраивает между крестьянами кулачный бой. Бои эти существовали в некоторых великорусских губерниях и на Волге вплоть до середины XIX века. Довольный виденным боем Лермонтов подарил крестьянам несколько участков леса и особенно одарил победителя — молодого парня из Тархан. Видно, поэта занимала картина кулачного боя, как сильно распространенная в прошлом русская национальная потеха. Впрочем, забава эта была известна поэту еще с детских дней. В то время кулачные бои происходили зимой на замерзшем пруду помещичьего сада в Тарханах.

В эту поездку, следуя по совету бабушки через Тамбов, Лермонтов был свидетелем или узнал о происшествии, которое воспел под именем „Тамбовский казначейши“; так и следует именовать это произведение. В печати оно появилось под именем просто „Казначейши“, а не тамбовский, по соображениям цензурным. Слово Тамбов вообще было выброшено и заменено точками.

Тогда же, или за год, Лермонтов в Тарханах стал писать поэму „Сашка“, пользуясь набросками, сделанными им в разное время и, между прочим, еще в Юнкерской школе в тетрадке „лекций по географии европейских государств в военном отношении“. Произведение это, интересное своим автобиографическим значением, любопытно теплотой воспоминаний о Москве и Московском университете. Оно осталось неоконченным, вероятно, потому, что в нем еще слишком сказывался дух произведений скабрезного свойства, вышедших из-под пера поэта во время пребывания его в „юнкерской школе“. Некоторые стихи, писанные им в то время, вошли в поэму. Лучшие строфы из нее Михаил Юрьевич перенес позднее в другие свои произведения.