Мачо не плачут

— Не, ну ты чего? Ты думаешь... Света, ты чего?

— Пошли, пацаны.

Шут покачивался на тонких волосатых ногах. Парни начали вставать с кресел. У них были обиженные лица. Эдик, шлепая рукой по дивану, искал рубашку.

— Да куда вы собрались-то? Парни! Это самое... Светка!

— С волом не можешь справиться?

Шут повернулся к Свете. Потом еще раз оглядел комнату. У него была большая и сильная рука. Мне показалось, что Света упала еще до того, как он ее ударил. В воздухе мелькнули длинные голые ноги. Словно растопыренные в знаке «Victory» пальцы.

Спиной она угодила прямо на стол. Что-то звякнуло. На книжные шкафы брызнул маринад. Лежащая в осколках и объедках Света напоминала фигуру на ростре фрегата. Корабль не выдержал тяжелого плавания и на всех парусах шел ко дну. Спустя очень длинную секунду вслед за ней на пол свалился низкий стульчик.

* * *

В прихожей кто-то бубнил, что волам только дай волю... нельзя волов распускать... ты же понимаешь! Сообразить, как зашнуровываются ботинки было нелегко. Последний раз я так напрягался, сдавая экзамен по тригонометрии. Я похлопал себя по карманам. Интересно, что именно я забыл?

Уже открыв дверь, я решил, что неплохо украсть немного сигарет. По комнатам бродили голые, полуголые и совсем не голые люди. На кухне я поискал в холодильнике пиво. Эпоха чудес закончилась еще до моего рождения. Я налил себе немного водки. Сигареты обнаружились только в комнате. Пачка была смята так, будто ночь напролет танцевала ламбаду с Чикатило.

Через экран телевизора ползли серые полосы. Эдик сидел, с ногами забравшись в кресло. Курил и покусывал губы. На его лице краснела Светина пятерня.

— Уже уходишь?

— Да. Пойду.

— Может, выпьешь? А то все расползлись.

— Да я только что. Счастливо, Эдик!

Я обернулся.

— Володю не видел? Хочу попрощаться.

— Там где-то.

Проходя мимо ванной, я услышал шум воды. Они не заметили, как я открыл дверь. Света сидела на корточках. Шут полотенцем смывал с ее лица и груди кровь. Он все еще был пьян и слегка покачивался.

— Ну что ты, Светик?.. Ну что ты?.. Не плачь... Ты же знаешь... Не надо...

— Не буду... Сейчас... Я не буду плакать...

— Ты — моя душечка, пончик-ватрушечка... Да, Светка?

Света поднимала на него заплаканные глаза.

— Да.

— Пончик-ватрушечка, да?

— Да... Пончик... Ватрушечка... Спасибо тебе...

Он кренился и целовал ее в макушку.

— Светка... Ты же знаешь...

— Я уже не плачу... А ты — моя ватрушечка...

Я аккуратно закрыл дверь и вышел из квартиры. В тот день, ближе к вечеру, начался первый за все лето дождь.

История третья, о голосе голода и голове голого

— Куда бы нам пойти, а? Что здесь поблизости, а?

— До хрена чего! Здесь все поблизости! Хочешь, в «Метро» пойдем?

— Нет, в клуб не хочу. Пойдемте куда-нибудь выпьем.

— Просто выпьем? А потанцевать?

— Пойдемте в «Сундук»? Дженнет, вы пойдете в «Сундук»?

Я знал это заведение. «Сундук» из тех баров, где у хозяев не хватило денег на живую музыку и они развлекают посетителей другими средствами. Например, бармен с расстояния в полметра вдруг начинал общаться с вами через мегафон. Или в туалете вместо туалетной бумаги вы обнаруживаете мятую газетку («Для старообрядцев») и рулон наждака («Для любителей острых ощущений»). Над унитазом висит «Список лиц, которым разрешается не поднимать стульчак». Под номером восемь значится Венера Милосская.

Сологуб уверял, что нам понравится.

— А далеко это?

— Да нет! Минут за пятнадцать пешком дойдем!

— Да, Жанночка... понравится... пойдемте... пешком.

Феликс клонился к австралийке, будто собирался поцеловать ей ручку. Напиваясь, он всегда переходил на такие гусарские ужимки.

— Меня зовут не Жанна. Дженнет. Это другое имя.

* * *

Эта осень целиком состояла из выборов. Власть должна была смениться снизу доверху. На Дворцовой каждую неделю давали концерт... в поддержку кого-нибудь. Все торопились заработать. Сологуб рассказывал, что кто-то из кандидатов прислал ему $500, чтобы тот НЕ писал о нем. «Представь, сколько мне платят, когда я все-таки сажусь за компьютер!» Я сказал, что пусть кандидатик даст мне сотку и я поклянусь никогда в жизни не упоминать его имени.

Мне денег никто, разумеется, не предлагал. Газета, для которой я писал, была крошечной. Я подозревал, что сразу после выборов она закроется. Чтобы выбить мне аккредитацию в Смольный, редактор потел и тужился две недели. Теперь я отрабатывал крошечную зарплату. Болтался между Пресс-центром и смольнинским буфетом, пил кофе и выкуривал в день полторы пачки сигарет. Какой из меня политический журналист? Все сенсационные подробности своих репортажей я черпал из разговоров с Сологубом.

Он был симпатичным еврейским юношей. Немного портила его разве что вечная небритость. Наверное, он считал, что она придает ему мужественности. За глаза приятели называли его щетину «лобковой растительностью». После прошлых выборов он купил себе квартиру в Купчино. После этих собирался купить машину. Впрочем, Сологуб не был жлобом. Ему было не жаль поделиться информацией с парнями вроде меня. Кроме того, он частенько угощал коллег алкоголем.