Мадам

— Мы это учили на уроках литературы! — парировал я раздраженным тоном. — Что же получается? Когда мы это читаем на уроках или дома, то все хорошо, а когда произносим со сцены, то плохо?

— На уроке дело другое, — спокойно ответил Солитер. — Урок ведет учитель, который может объяснить вам, что автор имел в виду.

— Так что же, по вашему мнению, имел здесь в виду Гете? — спросил я с иронией.

— Как — что? — фыркнул завуч. — Высокомерие! Зазнайство. Амбиции, точно такие же, как у тебя. Когда кому-то начинает казаться, что он всех превзошел, это плохо кончается. Смотри, здесь прямо сказано, — и он прочел еще несколько строк:

И к магии я обратился,
Чтоб дух по зову мне явился
И тайну бытия открыл [4].

Будьте любезны! Магия, нечистые силы, заигрывание с дьяволом — вот чем кончает каждый возомнивший о себе гордец. Только об этом твой сценарий умалчивает. А кроме того, — он внезапно сменил тему, — здесь вообще нет отечественной литературы. В конце концов, вы учитесь в польской школе.

— Это подборка из величайших шедевров мировой драматургии, — начал я с тоской в голосе, но Солитер прервал меня на полуслове с намеренно подчеркнутым сарказмом:

— То есть, по твоему мнению, в отечественной литературе нет достойных внимания драматических произведений? Мицкевич, Словацкий, Красинский — для тебя это только досадные помехи, второстепенные и даже третьеразрядные имена…

— Я этого не говорил, — мне удалось легко парировать его выпад. — Хотя, с другой стороны, пан завуч не может не признать, что драмы Эсхила, Шекспира, Мольера и Гете ставят по всему миру, в то время как наши гении пользуются успехом только у нас.

— Чужое хвалите, своего не знаете, так гласит пословица… — усмехнулся завуч.

— Если быть точным, — поспешил я его поправить, — то это не пословица, а цитата из стихотворения Станислава Яховича, еще одного великого польского поэта. Ведь вы помните, пан завуч, это тот поэт, который написал: «Пан котик приболел и лег в кроватку», вы, наверное, читали…

— Ну-ну! — оборвал мои попытки продемонстрировать эрудицию Солитер. — Не очень-то умничай! Ты занимаешь типично космополитические позиции. Знаешь, что такое космополитизм?

— Гражданство мира, — ответил я коротко.

— Нет, — возразил завуч. — Это безразличное и даже презрительное отношение к традициям и культуре собственного народа. Ты бредишь Западом и, как идолопоклонник, преклоняешься перед его цапками.

— Перед Западом? — тут я постарался изобразить удивление. — Греция, насколько мне известно, еще задолго до нашей эры…

Однако Солитер не дал мне закончить.

— По какой-то странной случайности в твоем сценарии не нашлось места Чехову, Гоголю, Толстому, а ведь ты не осмелишься утверждать, что пьесы этих великих писателей идут только в России… то есть, я хотел сказать, в Советском Союзе.

— Короче говоря, мы не сможем играть наш спектакль? — я уже понимал, что дальнейшая дискуссия ни к чему не приведет.

— В такой форме — нет. Если только ты не внесешь поправки, которые я от тебя потребую.

— Мне нужно подумать, — дипломатично ответил я, а мысленно показал ему огромный кукиш.

Куражиться над Солитером, особенно мысленно, достижение невеликое. Истинным достижением было бы достойно выйти из сложившейся ситуации. После многомесячных репетиций, мечтаний и надежд у меня просто не хватало духа объявить труппе об отказе завуча. С другой стороны, я не мог этого скрывать и — выигрывая время — кормить артистов пустыми обещаниями.

Терять мне было нечего, и в тот же день я отправился в центр Варшавского конкурса любительских и школьных театров, который разместился в одном из столичных театральных зданий, чтобы предложить на конкурс наш спектакль. Но сохранять при этом спокойствие мне не удавалось. Идея принять участие в мероприятии такого уровня (самого серьезного в данной категории), к тому же наперекор Солитеру, воодушевляла, но одновременно внушала панический страх возможного провала. Наш сценический опыт был невероятно бедным. Нам не пришлось испытать на себе реакцию зрительского зала, поэтому мы не знали, на что, собственно, способны. Как подействует на нас волнение? Не подведет ли нас память? Как мы справимся с возможными неожиданностями? Кроме того, у меня не было ни малейшего понятия, насколько серьезной будет конкуренция. Вдруг наша подборка, независимо от того, как пройдет выступление, покажется инфантильной или, того хуже, скучной? Или просто смешной в своих претензиях на трагичность? Поражение такого рода было бы для нас слишком унизительным. Я чувствовал, что беру на себя огромную ответственность.

В бюро Конкурса театров царил сонный покой. За столом сидела молоденькая секретарша и красила ногти.

— Я хотел бы представить на конкурс этого года наш театральный коллектив, — робко обратился я к секретарше.

— От чьего имени ты выступаешь? — спросила она, не прерывая своего занятия.

— Как это — от чьего? — удивился я. — От своего собственного. От имени коллектива, который здесь представляю.

Она смерила меня взглядом.