Мадам

Но этот апофеоз дорого мне обошелся. Ведь он окончательно лишал меня и так уже гаснущей надежды на установление с ней более близких отношений (о том, чтобы уйти вместе с выставки, не стоило даже вспоминать), к тому же нанес мне болезненный удар, высмеявший мои представления о ее положении в обществе. Думать, что она будет здесь таким же гостем, как и я, обычным, безвестным, одним из общей массы пришедших на выставку зрителей и просто зевак, и рассчитывать, что, в конце концов, попадется в сплетенную мной паутину, — было действительно наивно и достойно сожаления.

Но и это еще не все. Ее живой образ, как она его преподносила, в эффектных черных тонах и в царственной, гордой позе, будто бросал некий двусмысленный и провокационный вызов образам Пикассо — наготе и физиологии. Между тем, что мы видели на листах бумаги, и тем, что представало взгляду в ярко освещенном зале, происходил странный спор, сложный для интерпретации. Искусство — оставаясь иллюзией — переходило на сторону «правды жизни». Жизнь, в лице Мадам, — оставаясь реальностью — переходила на сторону «иллюзии».

Пикассо раздевал, разоблачал, демонстрировал биологию и провозглашал:

«Ессе Homo».

«Mais non! — отвечал живой человеческий образ, одетый в черное и на высоких каблуках. — C'est moi qui suis L'Homme [167]!» И, выбрав меня из толпы как основного свидетеля, начинал следствие:

«Что ты предпочитаешь, юноша? — обращался он ко мне с немым вопросом. — Наготу, бесстыдство, зверство? Le corps sauvage et nu? [168]Или одежду? Тело одетое, как, voil`a, мое, так же красиво? Ну, конечно! Сам видишь! Ибо что такое голый человек? Нечто, утратившее человеческое достоинство, во всяком случае менеезначимое, чем человек одетый. Голый в разговоре с одетым… прав быть не может, как бы он ни был красив и привлекателен! Этот шутник, Пикассо, утверждает, что Настоящий — это Голый или что Нагота — это Правда… Ладно. Пусть он так думает, если хочет. Но только что это за правда, которой все стыдятся? Одно приходит на ум — позор, и ничего больше. Благодарю покорно. Предпочитаю другую правду. Одетую, а не голую. Настоящий человек — это человек одетый, подобно тому как человек прямоходящий или наделенный даром речи. И чем лучше он одет, тем более очеловечен. Божественен! Ну, а теперь выбирай! Предпочитаешь меня такой, какой видишь, элегантно одетой, со светскими манерами, гордым взглядом и, особенно, изысканной речью? Или обнаженной до пят, лежащей, раскинувшись в непристойной позе, и, вместо того чтобы пленять словами, воющей, как животное в течке? Хочешь вознестисьсо мной? Пойти в Альпы? Подняться на Монблан — вершину человеческую? Или сверзитьсяв Марианскую впадину? На первобытный уровень, во мрак и дикость? В доисторический бульон простейших организмов?»

На этих волнующих, но очень болезненных вопросах монолог ее образа, адресованный мне, внезапно оборвался. Мой внутренний диктофон перестал его записывать, что произошло в результате изменения расстановки фигур.

К позициям трех фигур, которые я держал под наблюдением, приблизился директор Service Culturel, держа в руках откупоренную, искрящуюся бутылку шампанского (с белой салфеткой, повязанной вокруг горлышка, как шарфик), и, подлив всем пенящегося напитка, вероятно, пригласил их куда-то пойти с ним, — потому что вскоре так они и сделали.

«Они знакомы друг с другом», — подумал я и потерял их из вида.

Пожилого господина в галстуке-бабочке и даму в шляпке я увидел еще раз часом позже, когда они, покинув «Захенту», в одиночестве пересекали соседний сквер, чтобы сесть в лимузин — черный «Ситроен DS 21», у которого с правой стороны капота был установлен небольшой флажок — красно-бело-голубой.

Выставка вызвала в Варшаве небывалый резонанс, и надолго. Газеты и журналы, радио и телевидение — все заполнили репортажи, дискуссии, статьи и пересуды на тему графики Пикассо, выставленной в «Захенте». Преобладал энтузиазм и восхищение. Большинство рассыпалось в комплиментах, изумлялось, причмокивало от восторга. «Неистовая жизненная сила», «великое торжество жизни», «экстатический оптимизм, рожденный Природой» — кричали заголовки рецензий или их отдельных подразделов.

Одновременно газеты в информационных сообщениях рассказывали о диких, поистине дантовских сценах, которые разыгрывались во дворе галереи перед открытием. «Подобного наплыва публики не помнят даже старейшие работники „Захенты“. Такого еще не было! — расписывали газеты (особенно утренние). — Утроенный караул вахтеров не справляется с идущей на приступ толпой любителей Пикассо».

Но раздавались и другие голоса. Критические, неприязненные и даже осуждающие. «Эротический психоз», «омерзительная мания на почве половых органов», «жалкий эксгибиционизм художника, впавшего в старческий маразм» — с разных позиций обрушивались на Пикассо суровые критики. И издевались над публикой и… даже над организациями системы образования: