Мадам Хаят

— У тебя есть машина?

— Я как-то купила, но она стоит перед домом, потому что я не люблю водить… Ты же умеешь водить, да?

— Умею.

— Отлично, значит, ты поведешь.

В лесу было тихо. Мы оставили машину и, прогуливаясь, пошли между деревьев. Сухие листья шуршали под ногами. Сквозь краснеющие кроны просачивалось солнце, освещая нас кружевным светом, тепло которого ложилось на прохладные стволы деревьев. Свет и тень постоянно сменяли друг друга. Набредя на небольшую полянку, мы остановились, расстелили принесенное с собой одеяло и сели. Через некоторое время мадам Хаят легла на спину, сложив руки под головой, и закрыла глаза. Я смотрел на нее. Легкий ветерок шевелил листья, и свет танцевал в такт их движению, и ее тело словно колыхалось в этом ритме.

Мадам Хаят как будто снова забыла обо мне, я думал о ней, но не знал, о чем думает она. Я знал, что это навсегда скрыто от меня, и невозможность проникнуть в ее тайну беспокоила меня. С поднявшимся из какой-то неведомой глубины гневом я почувствовал, что не знать, о чем думает другой человек, — большая слабость.

Вдруг она улыбнулась и открыла глаза.

— Ты голоден? — спросила она.

— Немного.

Мадам Хаят приподнялась, опираясь на одну руку, придвинула к себе корзину с бутербродами и достала бумажные тарелки и стаканы. Мы ели молча. Не было ни звука, кроме тихого шелеста листьев на ветру.

— Может ли это и быть счастьем? — спросила она.

У меня не было ответа, впрочем, она не ждала его.

Я никогда не знал, счастлива ли она со мной, пока не получил от нее убийственное известие. Мы не говорили о чувствах. Однажды, радостно обедая с ней в маленькой местной таверне, окна которой тряслись от сильного ливня, я не удержался и спросил: «Ты счастлива?» Она долго смотрела на меня с беспокойством, от которого мне стало не по себе, и сказала: «Ты не должен спрашивать женщину об этом, она не знает, счастлива она или нет, но очень хорошо знает, чего ей не хватает для счастья. Не напоминай ей об этом». Откуда мне было знать, что этот вопрос может беспокоить даже самых смелых женщин…

Молча поев, она снова легла, глядя на листья и танцующий с ними свет. Я положил руку ей на ногу. Улыбнувшись, она подмигнула мне:

— Что такое?

— Давай сделаем это?

— Ты очень хочешь?

— Да.

Поправив одеяло, она прикоснулась ко мне. Затем встала. Обернула юбки вокруг талии, повернулась ко мне спиной и оперлась обеими руками о дерево. Это было очень коротко, три-четыре минуты, но посреди того опустошения меня накрыло такое наслаждение от слияния страха и желания, что я почувствовал, будто мое тело рассыпается от удовольствия, острого наслаждения, разлетающегося, как осколки стекла, какого я еще никогда не испытывал.

Застегивая ремень, я осознал, какими опасными делами мы занимаемся, неизвестно, что случилось бы, если бы кто-то увидел нас в том лесу. А случиться могло что угодно. Но мадам Хаят не беспокоилась. Она не боялась. Когда я сказал об опасности, она рассмеялась: «Самое большее — мы умрем». «Самое большее — мы умрем».

— Однажды ты забудешь все об этих днях, — серьезным голосом сказала она в ту ночь, когда мы уже ложились спать, и я никогда раньше не слышал, чтобы она так говорила.

Сделав паузу, она глубоко вздохнула:

— Я прошу тебя: выбери момент, только один… Не забывай его… Если ты будешь стараться помнить все, ты все забудешь… Но если выбрать момент, он всегда будет твоим, его ты всегда будешь помнить… Мне будет приятно думать, что ты живешь с одним мгновением обо мне и оно всегда будет жить где-то в твоем сознании.

Все, чего она хотела, — лишь один момент.

Я собирался сказать ей, что запомню больше, чем мгновение, но она закрыла мои губы кончиком пальца.

— Ничего не говори, — попросила она.

Я смолк.

И заснул с необъяснимой грустью, смешанной со странной радостью.

На следующее утро мадам Хаят была тише, чем обычно. Мы позавтракали, почти не разговаривая. На ней было не то короткое платье, которое она носила дома, а юбка до колен.

— Ты давно забросил учебу и работу, — сказала она после завтрака, — теперь тебе пора вернуться к своей жизни… Иди отдохни, и я тоже немного отдохну.

Она прогоняла меня. Я почувствовал, как начинаю краснеть. Я никогда не был так унижен. Не говоря ни слова, я направился к двери.

— Возьми, — услышал я ее голос.

Обернулся. Она протягивала ключи от машины.

— В любом случае я ею не пользуюсь, можешь взять ее на некоторое время.

Я хотел было категорически отказаться, но эти ключи показались мне знаком того, что мы можем продолжать наши отношения, а я не мог позволить себе разорвать их полностью. Я взял ключи. Только открыв дверь, она сказала:

— Собираешься уйти, не поцеловав меня?

Я повернулся и холодно поцеловал ее в щеку.

Когда я сел в машину, в моей голове звенели слова Ницше: «Даже в самой сладкой женщине есть еще горькое». И эта горечь выжигала меня изнутри.

V

Утром меня разбудил какой-то шум, но я чувствовал себя таким уставшим, что снова заснул. Когда же я спустился на кухню, чтобы выпить чаю, вокруг стола собралась возбужденная толпа.

— Что случилось? — спросил я Вышибалу.