Мадам Любовь

И об этом подумала, и о том, что Павел постарел, потолстел, усики отпустил. Стал совершенно не похож на крестьянского парня... Конечно, прошло много лет... Может, это и не Павел вовсе, а кто-то другой?.. У Павла были очень красивые глаза, добрые, открытые, как у девушки, а тут что-то чужое... И заговорил он не своим голосом.

- Встретились, слава богу...

Он обнял меня. Поцеловал в щеку.

- Что ты какая-то... Как деревянная? Не рада?

Я смотрела на него, силясь понять.

- Ты, Павлуша?

- Ну я, конечно же я!

- Ты... в плену был? Или...

Павел захохотал:

- Именно "или". Не довезли меня до Колымы... Бежал! Как тот беспризорник с путевкой в жизнь. Вот и стал служащим великого рейха!

Этому все еще не хотелось верить, хотя на нем был немецкий мундир. Но, понимаешь, как-то не укладывалось: и в новом облике был он все же чем-то прежний Павел. Живой, горячий. Он сыпал словами, торопился высказаться, словно боялся, что кто-то помешает. Все говорил, говорил, ничего не объясняя про себя... А глаза становились все злее, все жестче. Он схватил сигарету, зажег, и тут я успела спросить:

- Как же ты... на свою родину?

- Родина? - крикнул Павел. - А что мне дала твоя родина?

Я бросилась к брату:

- Опомнись, Павлуша... Боже мой!

Он снова захохотал, как-то странно всхлипывая.

- Испугалась? - Помолчал, заговорил тише, спокойней, как старший с младшей: - Не бойся, сестренка, тут доносить некому. Ос-во-бо-ди-лись! Все! Алес капут! Их время кончилось, а мы с тобой поживем, поживем еще... Знаешь, я искал тебя. Справки навел... У нас, брат, дело поставлено по-европейски.

Как он сказал, что справки навел, сердце так и покатилось... Что будет с нами? С сыном? Видно, я подумала вслух, потому что Павел тут же спросил:

- Большой хлопец? А где он у тебя? С Каганом прячется?

- Нет-нет... Он со мной, здесь в лагере...

Я стала рассказывать о себе, вернее выдумывать не очень-то правдоподобную историю о том, как меня бросил муж, как я жила одна, учительствуя, и теперь вот собралась в родные места... Чем больше я рассказывала, тем больше казалось, что мне верит этот рослый и сильный немецкий офицер. А он слушал, улыбаясь, потом посмотрел мне в глаза и прошептал, как-то совсем по-бывалому:

- Все-то ты врешь, Варька.

Но больше не расспрашивал. Повел за собой.

Вероятно, он занимал важную должность. Когда мы выходили из управы, все ему козыряли и даже выкрикивали "хайль!". Он отвечал быстро, заученно, не обращая внимания на встречных.

Мы шли по окраине города, к выставке, где за проволокой остались Алик и тетя Катя. Шли вдвоем, никто не мог подслушать наш разговор, и я решилась:

- Павлуша, - спросила я, глядя себе под ноги, - ты не думаешь, что может все перемениться? Придут наши...

Он замедлил шаг, ответил, тоже не глядя на меня:

- Германские войска уже за Смоленском... Драпают ваши, как зайцы.

- Паша! - Я схватила его за руку. - Уйдем... Еще не поздно...

- Куда? К партизанам? Нет уж... хватит. Набегался я по лесам, наголодался. Да и лозунг их мне известен. "Смерть предателям!" Моя очередь первая. Я ведь давно врагом зачислен. Теперь кто кого... А ты знаешь, где они, партизаны?

Я правду сказала:

- Откуда мне знать? В лесах где-нибудь... Если б ты согласился...

Павел улыбнулся:

- Хоть бы и знала, не скажешь. Уж такая ты... Милиционер в юбке. А мне их искать незачем. Не по пути. Что у нас, что у вас - разный квас... Слушай, сестренка. - Он осторожно снял мою руку, сказал тихо, но строго: - Ты меня не агитируй, эту чушь выкинь из головы и разговор наш забудь. Хочешь, устрою тебя переводчицей в волостную управу? Ты ж немецкий учила. Шпрехен зи дойч?

Я ответила, будто не было между нами только что сказанного. Не было и прежнего Павла. Передо мной стоял немецкий офицер. "Что ж, он прав, подумала я, - каждому свое". И по-своему ответила:

- Как прикажешь... Хотела сперва домой сходить, в Михалевичи.

Павел отмахнулся:

- В Михалевичи вместе скатаем, дай срок.

- Спасибо, мне бы сейчас сына забрать и эту женщину... я пока где-нибудь устроюсь, а потом уж...

- Яволь, - согласился Павел и, велев подождать, ушел к воротам лагеря, большой, сильный... В нем всегда была сила, которой я покорялась, и сейчас она прорвалась ко мне сквозь немецкий мундир. Прорвалась всего на минуту, в суровой, накопившейся озлобленности и горькой обиде.

Согласись, мне было над чем задуматься.

Оставшись одна, я медленно подошла к ограждению.

Там все еще сортировали людей. Очевидно, определяли на работу. Одних выстраивали по четыре в ряд и под конвоем уводили куда-то. Другим раздавали лопаты, заставляли рыть траншеи вдоль ограждения. Лагерь укреплялся. Покрикивая, прохаживались немецкие солдаты и полицаи. Прибывали новые партии колхозников. Пешком и на грузовиках. Их ставили в очередь к писарю. Оттуда доносились то плач, то просьба отпустить к малым детям.