Мадам Любовь

С нами алжирцы работали, хорошие такие ребята. Человек двадцать на нашем горизонте и столько же на верхнем. Им строго запретили разговаривать с русскими. Да разве там разберешь? Темно, глухо, лица перемазаны, одни глаза блестят. Поди узнай, кто тут алжирец, кто негр, поляк, или югослав, или русский. Вот уж подлинный интернационал. Без различия рас и цвета кожи... Охраняли нас немцы и французские полицаи-надсмотрщики.

Французов мы сразу поняли. Они кричали на нас, только когда видели, что начальство подходит. Однако штейгер - это не рабочий, хотя и француз. К нему особое отношение. Алжирцы мне говорили: его не надо бояться, он добрый, хороший. Да я не очень верила. Насмотрелась я на разных людей. Среди каждого народа есть и хорошие и плохие. Взять хотя бы вот немцев. Ну, кто тогда мог про них хорошее слово сказать? А вот, слушайте...

В первый день нам приказали очистить барак для жилья. Дощатый барак, заваленный разным хламом. Мы взялись дружно: раз для себя, надо постараться. Подходит молодой офицер, спрашивает:

- Говорит ли кто по-немецки?

Я назвалась. Он отвел меня в сторону, будто показывает, где еще надо убрать, а сам тихонько:

- Чего вы торопитесь? По одной вещи выносите, тогда на весь день хватит, а то сегодня же в шахту погонят...

Верить, не верить? Немец же говорит... А в обеденный перерыв двое солдат заходят в барак и прямо ко мне.

- Лейтенант сказал, что вы говорите по-немецки.

- Да, господин солдат.

Пожилой, с короткими рыжими усами солдат похлопал меня по плечу:

- Нас не надо бояться, фрейлейн... У нас только шеф фашист. Вы его сразу узнаете, у него свастика на рукаве. А мы хотим побеседовать...

Странная это была беседа. С одной стороны - голодные, измученные пленницы, с другой - солдаты великого рейха, здоровые, сильные мужчины в мундирах. Пожилой присел возле отдыхающих женщин на корточки, а помоложе остался в дверях. Поглядывает, не появился бы шеф или безбровая сука, так мы называли главную надзирательницу.

Солдат заглядывает нам в глаза, серьезно, с сочувствием спрашивает:

- Правда ли, что над вами издевались всю дорогу?

Я перевожу. Наши молчат, не отвечают. Тогда солдат говорит:

- Гитлер не только над русскими издевается.

Надя шепчет:

- Молчите, бабоньки... Сейчас он нас бить начнет...

Я это слышу, но не перевожу, а говорю от себя:

- Они хотят нам помочь и очень боятся...

- Чего же им бояться? - усмехается Надя. - Небось не мы их загнали сюда.

Немец, кажется, понял или так случайно вышло.

- Нас прислали сюда, - говорит он, - потому что не доверяют, а то бы на фронт отправили...

- Вот оно что, - осмелев, говорит Надя, - жалеет, что не на фронте. Ничего, он и тут стрелять не разучится...

- Нет, - я невольно становлюсь на защиту солдата. Кажется мне, что он говорит с нами искренне. - Нет, он не жалеет о фронте. Он против войны, против Гитлера...

- Яволь, - машет головой немец. Теперь ясно, он немного понимает по-русски, - война ошень плех... Фуй!

- Артист, - открыто, громко смеется Маша-черная и поднимается, - типа дает... А потом такой "фуй" покажет, только держись.

За Машей отходят в сторону другие и, яростно взмахивая метлами, гонят пыль прямо на солдата. Он вскакивает, но не кричит, не ругается. Оба, и старый и молодой, смотрят на нас, словно им и стыдно и жалко кого-то... Я думаю, они понимали, как трудно нам было поверить в их честность... Не легко им было и самим. Они несли в себе трагедию своего народа... Когда-то, изучая немецкий, я читала о характере "простого немца", о его порядочности и врожденной верности к законопослушанию. Видно, кое-что осталось от этого. Вот и бушует война между порядочностью и законопослушанием.

Нет, нет, я не ошиблась. Встречала и позже таких... А что до французов, тут и спора нет. "Однако если среди немцев могли быть хорошие, почему не могли быть плохие среди французов? Хотя бы тот же штейгер. Ну, чего он высматривает? Что выслеживает?" Так я тогда думала о Франсуа.

Маша сказала:

- Ей богу, штейгер в тебя влюбился. Не упускай счастья, Любочка.

Слыхали вы что-либо подобное? Какая тут любовь, когда только и мечтаешь до нар дотянуться. Но все же... Когда женщине говорят такое, она в душе горда, что ли... Словом, ради кокетства, а скорей назло штейгеру, я старалась и виду не показать, что мне тяжело. Ах, думаю, ты ждешь, пока я обращусь к твоей милости, и тогда проявишь свое благородство? Нет, дудки! Слышишь? Песни пою... Пела я не потому, что вообще люблю петь, а чтоб он слышал.

По правде говоря, начала не я первая. С нами в одной упряжке работал алжирец Ахмед. Молодой, стройный парень. Лицо - хоть плакаты с него рисуй. Однажды, только немецкий мастер ушел, Ахмед и затянул. Печально так, заунывно... Я послушала, послушала и запела вслед за ним.

Тут как раз Франсуа подошел. Я, как его увидела, шепнула Ахмеду: "Давай веселей..." И запела свою, белорусскую песню. Ахмед поддержал. Видно, не плохо у нас получилось в два голоса. Господин штейгер даже в ладошки похлопал.

Но самый большой успех пришел несколько позже. Было это седьмого ноября. Понятно, не на концерте, не на праздничном вечере.