Мадам Любовь

Игнат уже собирался бесшумно скользнуть в траншею, когда в полосе света скрипнувшей двери дота показался немецкий солдат в тулупе с поднятым воротником, за ним другой. Затоптав окурки сигарет и вглядываясь в темноту, они молча разошлись в разные стороны. Куда вела прокопанная в снегу траншея? Была она ходом сообщения, связывающим дот с другими огневыми точками, или только служила для обхода дозорных? Солдат, свернувший влево, растаял в темноте, а другой остановился близко от Игната, так близко, что его можно было, потянувшись, схватить за высокий воротник тулупа. Рука, державшая нож, дрогнула и вдавилась в снег… Тулуп толстый, дубленный, да еще что под ним? Сразу и не пробьешь… Затаив дыхание, Игнат ждал, пока солдат отойдет шага на два, затем быстро взял нож в зубы… Лезвие обожгло губы, язык… Сильно оттолкнувшись, Игнат прыгнул…

Падая на дно траншеи, немец успел повернуться и увидел над собой страшное лицо с ножом в зубах и горящими глазами. А за ним привидения на широких белых крыльях, летящие над траншеей. В ужасе он хотел закричать, но край воротника с длинной холодной шерстью полез ему в рот, в глотку.

Вспыхнули короткие взрывы, заметались тени. Непривычно долго стучал автомат… Больше солдат ничего не слышал, не видел…

Люба:

Я стояла у стены лесной сторожки вместе с Семеном, оставленным в резерве за старшего. А Степа-радист сидел на крыше. Он первый и крикнул:

– Две зеленые!

– Давай к аппарату! – приказал Семен.

Степа прыгнул в сугроб и побежал вслед за Семеном, а я еще постояла, глядя на зеленые звездочки. Описав дугу, они растаяли в черном небе.

Со стороны дота больше не доносились звуки стрельбы. Бой окончился. Я немного сожалела о том, что командир не разрешил мне идти с ним, оставил в резерве.

Слушая перестрелку, мы ждали сигнала. Нам могли послать красную ракету, и тогда мы бы поспешили на помощь. Я была готова каждую минуту. Даже пистолет вынула из кобуры. Правда, с пистолетом я не очень-то умела обращаться. Спрашивать постеснялась. Решила – сама научусь, так сказать, на практике. А вообще вид у меня был боевой. Одели меня, как настоящего партизана, – брюки, ватник, шапка и пистолет на поясе.

Теперь все оказалось зря. Бой кончился без нас, без резерва. Зеленые ракеты, – значит, дот взят, дорога на гребле свободна, можно посылать сообщение.

Когда я вошла в сторожку, возле Степы, присевшего у ящика рации, толпился почти весь резерв. Все были в веселом возбуждении, поторапливали:

– Давай, без задержки!.. Передавай привет! Добро пожаловать!

Им хотелось слышать, как из укрепленного вражеского тыла, через поля и леса полетят слова победы навстречу своим, ждущим их сигнала, санным колоннам.

Налаживая аппарат, Степа нервничал:

– Не мешайте, товарищи!..

И вдруг заговорил цифрами:

– Девяносто семь… шесть сорок пять… молоко скисло… девяносто семь… Буря сломала клюв… зеленый… шесть сорок пять… зеленый.

Нетрудно было догадаться, о чем он передавал. Зеленый свет на гребле, дорога свободна!

– Шесть сорок пять… как поняли? Перехожу на прием… Прием.

Щелкнул переключатель. Степа плотно прижал наушники. Мы ждали, затаив дыхание.

– Ну? – спросил кто-то, не выдержав.

Степа резко оглянулся на него.

– Тише ты… ничего же не слышно…

Снова щелкнул переключатель.

– Алло! Алло!.. Прием… Как поняли?.. Прием…

– Прибавь напряжение, – посоветовал Семен.

– Не в нем дело, – упавшим голосом ответил Степа и, сняв наушники, стал что-то отвинчивать.

Семен зажег сразу три или четыре спички и поднес к аппарату. Мы все склонились над Степой. Вероятно, желая подбодрить радиста, Семен не то спросил, не то сказал утвердительно:

– Все, что надо, ты успел передать…

Однако в голосе его было больше тревоги, чем уверенности. Степа снова взял микрофон.

– Перехожу на прием… Прием… Слышите меня?

Спички обожгли пальцы Семена, он бросил их на поля, и, пока доставал другие, в сгустившейся темноте я увидела, как в прорези аппарата стала тускнеть, затем и вовсе погасла красная нить лампочки. Почему-то меня это очень испугало, словно угасла чья-то жизнь.

– Конечно, я успел передать, – только теперь ответил Степан, как бы оправдываясь, – но слышали они или нет, я не знаю…

В том-то и беда, что слышали…

На далекой лесной дороге кони копытами взбивают слежавшийся снег. Бесшумно скользят полозья саней. Прижавшись друг к другу, сидят в санях застороженно притихшие, суровые люди. Ни песен, ни окриков. Поземка заметает следы. Запорошенная снегом, заиндевевшая колонна, словно возникшая из лунного света, проплывает в сонном лесу.

Что ждет их впереди? Придержав коня, командир пропускает несколько саней. Скачет рядом с розвальнями, огороженными досками.

– Больше не слыхать? – тихо спрашивает, перегнувшись с седла.

Из широкого ящика высовывается голова в солдатской ушанке и надетыми поверх наушниками.

– Немцы густо сыпят. И кодом, и в открытую лопочат, а «Буревестника» больше не слышно… Затихла «Буря».

– Говоришь, сообщили, что на гребле свободно?

– Ну да… Захвачен дот, гарнизон уничтожен.

Пришпорив коня, командир выскакивает вперед колонны.

– По-го-няй! – командует, подняв над головой плетку.