Мадам Любовь

По правде говоря, начала не я первая. С нами в одной упряжке работал алжирец Ахмед. Молодой, стройный парень. Лицо – хоть плакаты с него рисуй. Однажды, только немецкий мастер ушел, Ахмед и затянул. Печально так, заунывно… Я послушала, послушала и запела вслед за ним.

Тут как раз Франсуа подошел. Я, как его увидела, шепнула Ахмеду: «Давай веселей…» И запела свою, белорусскую песню. Ахмед поддержал. Видно, не плохо у нас получилось в два голоса. Господин штейгер даже в ладошки похлопал.

Но самый большой успех пришел несколько позже. Было это седьмого ноября. Понятно, не на концерте, не на праздничном вечере.

Седьмого, рано утром, в бараке мы шепотом поздравили друг друга с великим праздником и заплакали… Одна другой громче. Абверка[9] услышала. Выгнала нас на аппель раньше срока. Так, зареванные, и простояли мы на холодном ветру все то утро, когда, наверное, на Красной площади парад шел.

В шахте я Ахмеду сказала:

– Сегодня годовщина нашей революции…

– О-о! – обрадовался алжирец. – Нужно петь хорошую песню!

И запел «Марсельезу». По-французски.

А я по-русски:

– «Отречемся от старого мира…»

Стоим у вагонеток с лопатами, как с винтовками, и поем на двух языках. Маша испугалась:

– Тише вы, тише…

А мы еще громче. Слышу, будто эхо нам отозвалось в соседнем забое… Там поляки и югославы работали. Они на своих языках пели. По шахте песня гулко разносится. Кажется мне, что где-то и французы запели… На главном штреке светлячки замелькали. К нам бегут. Штейгер Франсуа руками машет:

– Замолчите!.. Сумасшедшие, боши в шахте…

Французы добежали. Старый шахтер, дядюшка Жак, как потом я узнала – делегат профсоюза, просит:

– Не надо «Марсельезу»… Нас за нее в гестапо… Спойте другую песню…

А у самого глаза горят ярче лампочки на груди.

Франсуа шахтеров разогнал:

– По местам!.. Работать!.. Работать!.. – И сам вслед за Машиной вагонеткой ушел.

Только он скрылся, дядюшка Жак вернулся. Веселый такой. Похлопал меня по плечу:

– Тре бьен!.. Неплохо бы вам на нашем празднике выступить, а?

– Что за праздник? – спрашиваю. – Если именины Гитлера или господина Лаваля, то у меня вот-вот ангина начнется.

Он засмеялся.

– Гитлеру, – говорит, – сам Лаваль подпевает, а вас мы на Барбарин день приглашаем.

У шахтеров ежегодный праздник, день святой Барбары, по нашему – Варвары. Четвертого декабря… Мой день. Я чуть не сказала: меня же Барбарой зовут… то есть Варварой. Хорошо, что Маши не было рядом. Она обязательно обратила бы внимание на то, как я обрадовалась. Открыть свое настоящее имя я все еще опасалась.

– Только ведите себя осторожно, – сказал дядюшка Жак, – никому пока не говорите, даже своим. Надо сначала получить разрешение на ваше участие.

Интересно получалось, люди приглашают меня на праздник, даже не догадываясь, что я в этот день именинница… Но главное не это. Главное – если удастся получить разрешение, меня отпустят на репетиции и я установлю связь с теми, кто по ту сторону проволоки, а там… Где там, я себе не представляла. Воображение рисовало нечто похожее на наш районный клуб, на кружок самодеятельности… Мне так хотелось, чтобы быстрей наступил день Варвары.

Четвертого декабря – это же совсем скоро. Меньше чем через месяц… Сегодня седьмое… Еще каких-нибудь три недели, ну, немножко больше, и уже будет четвертое декабря… Что ж, мы отметим наш праздник несколько позже…

Шахтеры надеются, что получат разрешение. Неужели получат? Да. Франция не Россия. Здесь немцы ведут себя похитрей. Во всяком случае, в этом горняцком районе. Заигрывают с рабочими… Конечно, не с пленными, тем более советскими. Нас они за людей не считали. Даже в лагере, где все, казалось, равны, мы жили в худших условиях… Ну, а вдруг разрешат? Я так боялась отказа, что стала первая выбегать на поверку, первая начинать работу. Вытягивалась в струнку – руки к бедрам, если даже стороной проходила абверка.

Противно, унизительно, но мне нужно было заслужить поощрение, похвалу. Перемена в моем поведении не прошла незамеченной. Зашептались подруги. Начали коситься на меня алжирцы и югославы, работавшие в соседнем горизонте.

На воле и то тяжело, когда от тебя отворачиваются. Да разве можно сравнить? Мы только и держались, что дружбой. Одна за одну. Все у нас было общее. Все делили: и хлеба кусок, и мысли. Подруги мне доверяли, чуть что – за советом ко мне, а теперь чувствую, вроде чужая я им. Хоть бы кто поговорил по душам, может, я и открылась бы, но они по-своему обо мне думали, а я упрямая. Раз затеяла игру, пойду до конца… Мне даже на руку, что вокруг холодок. У тюремщиков такие всегда на лучшем счету…

Видно, без меня наши женщины сумели наладить связь с другими бараками. Предупредили алжирцев. Понять это мне довелось очень скоро. И опять же через мое пение.

Утром, как всегда, дождавшись смены мастера, запел Ахмед. Я вслед за ним. Но, только я запела, Ахмед сразу умолк. Я оглянулась – никого нет. Даже Франсуа еще не подходил.

– Пой, Ахмед, не бойся…

Ахмед сверкнул белками глаз и так сжал лопату, что я за вагонетку подалась… Ей-богу, чуть не ударил.