Мадам Оракул

Он выглядел старше, чем я помнила, но в лице появилось больше определенности. Прежде оно было плоским, как монета, точнее даже, монета, расплющенная колесами поезда; черты казались стертыми – не совсем, частично – и проступали неясно, расплывчато, словно из-под марли. А теперь они начали проявляться: светло-голубые, проницательные глаза – никогда не считала его проницательным, – тонкий, немного дерзкий рот, рот игрока. Почему я раньше этого не замечала?

Он рассказал, что, вернувшись вечером из больницы, нашел мать в подвале, у лестницы. На виске у нее был синяк, а шея очень неестественно вывернута – сломана, как он почти сразу понял. Твердо зная, что она мертва, он все же для проформы вызвал «скорую помощь». Она была в домашнем халате и розовых шлепанцах – должно быть, поскользнулась, сказал отец, упала с лестницы, ударилась несколько раз головой и в конце концов сломала шею. Он намекнул, что в последнее время мать излишне много пила. Коронер вынес вердикт: случайная смерть. Что же еще, если следов пребывания в доме посторонних не обнаружили и из дома ничего не пропало. Это был мой самый длинный разговор с отцом за всю жизнь.

Я почувствовала себя очень виноватой сразу по многим причинам. Я ее бросила, ушла, хотя знала, что она несчастна. Не поверила телеграмме, подозревала ее в разных кознях и даже не приехала на похороны. Захлопнула перед ней дверь в момент ее смерти, который, впрочем, не могли установить точно – отец нашел ее через пять, а то и шесть часов. Я чувствовала себя убийцей, хотя формально это было не так.

В ту ночь я пошла к холодильнику – ее холодильнику – и в тоске и отчаянии безо всякого удовольствия стремительно сожрала все, что нашла: полкурицы, четверть фунта масла, покупное пирожное с банановым кремом, два батона хлеба и банку клубничного джема из буфета. Мне казалось, что она вот-вот должна возникнуть на пороге и пронзить меня тем брезгливым, но втайне удовлетворенным взглядом, который я так хорошо помнила, – ей нравилось заставать меня на месте преступления. Но, несмотря на этот ритуал, который так часто вызывал ее раньше, она не появилась. За ночь меня дважды вырвало. Рецидивы обжорства больше не повторялись.

Подозревать отца я начала на следующий день, когда за завтраком, глядя на меня новыми, лукавыми глазами, он проговорил так, будто долго репетировал:

– Может, тебе трудно в это поверить, но я любил твою мать.

Мне действительно было трудно в это поверить. Я хорошо знала про отдельные, пусть и стоявшие рядом, кровати; про взаимные обиды и обвинения; знала, что, с точки зрения моей матери, мы с отцом не оправдывали жертв, на которые ей приходилось идти и которые, как ей казалось, заслуживали вознаграждения. Она часто повторяла, что ее никто не ценит, и это отнюдь не было паранойей. Ее действительно не ценили, хотя она всегда поступала правильно, посвятила жизнь семье, сделала это своей работой, карьерой, а посмотрите на них: жирная растрепа-дочь и муж, от которого слова не дождешься. К тому же он отказывался переезжать обратно в Роуздейл, к благословенному источнику респектабельных англосаксонских денег, а ведь там когда-то жила его семья, он что, стыдится собственной жены? Вероятно, ответ был «да», хотя на такие тирады отец, как правило, отвечал молчанием либо говорил, что не любит Роуздейл. Мать отвечала, что он не любит ее, и я с этим соглашалась.

С чего же вдруг такое признание? «Я любил твою мать»! Он хочет, чтобы я так думала, это ясно; но ясно и другое: он не ожидал, что я приеду из Англии. Он уже отдал одежду матери Обществу инвалидов, натоптал на ковре, накопил в раковине немытой посуды дня за три – словом, злостно, систематически нарушал ее правила. А на второй день сказал еще более подозрительную вещь:

– Без нее в доме все совсем не так, – при этом вздохнул и грустно на меня посмотрел. Его глаза умоляли поверить, встать на его сторону, держать язык за зубами. Я вдруг представила, как он тайком выбирается из больницы – в белой маске, чтобы его не узнали, – приезжает домой, открывает дверь собственным ключом, входит, снимает ботинки, надевает шлепанцы, прокрадывается матери за спину… Он врач, он был подпольщиком, убивал, он знает, как сломать человеку шею и выдать это за несчастный случай. Несмотря на все морщины и вздохи, он выглядел хитрым и довольным, как человек, которому что-то сошло с рук.

Я тщетно пыталась убедить себя, что отец на такое не способен. Но нет, в известных обстоятельствах каждый способен на что угодно. Я стала придумывать мотивы: другая женщина, другой мужчина, страховка, неожиданное и невыносимое оскорбление. Я искала следы помады на воротничках его рубашек, листала какие-то официальные бумаги из письменного стола, подслушивала телефонные разговоры, притаившись на лестнице. Но ничего подозрительного не нашла и, сомневаясь в своей правоте, вскоре прекратила расследование. А даже и узнав, что отец – убийца, что я могла предпринять?