Мадам танцует босая

— Медам и месье! — провозгласил он, делая всеохватывающий и как бы к чему-то приглашающий жест рукой. — Позвольте представить — Сергей Борисович Эйсбар. Многие из вас — уверен — знают его как молодого талантливого режиссера, надежду нашего отечественного синематографического искусства. Что ж, в наше время созданы все предпосылки для того, чтобы надежды претворялись в жизнь. И вот перед нами — победитель конкурса на создание крупномасштабной эпопеи «Защита Зимнего», которая ровно через год будет венчать празднования по случаю пятилетней годовщины счастливого предотвращения большевистского заговора. Напомню, что в конкурсе принимали участие такие столпы мировой синематографии, как Дэвид Гриффит, Фриц Ланг, Жорж Мельес и многие другие. Однако стоит ли говорить, что только НАШ режиссер…

Дальше Эйсбар не слушал. Долгорукий плел свои кружева про «историческое значение», «дело государственной важности», «доверие царской семьи», «условия наибольшего благоприятствования», «уверенность в том, что»… Эйсбар разглядывал зал. Тот был ослепителен. Белизна и позолота взмывали вверх, к стрельчатым окнам и сводчатому потолку. Белоснежные маркизы расшиты были золотыми двуглавыми орлами. Такие же орлы украшали простенки между массивными колоннами. Портрет государя в полный рост в парадном, разумеется, мундире замыкал череду колонн, украшая торцевую стену зала и воплощая собой торжество державности. Над портретом тоже витал лепной орел. Долгорукий завершил свою речь еще одним плавным всеохватывающим жестом. Публика дружно сдвинула ладони. Подлетел официант с двумя бокалами шампанского на серебряном подносе. Эйсбар машинально взял бокал. Шампанское просвечивало сквозь хрустальный рельеф двуглавой твари.

— Позвольте, я вас представлю, — шепнул Долгорукий, беря Эйсбара за локоть и увлекая за собой.

Толпа мундиров и фраков окружила их. Долгорукий вел Эйсбара, как сквозь строй, нашептывая на ухо: «помощник министра», «надворный», «статский», «особо приближенный». Эйсбар кивал, улыбался, жал руки. В твидовом пиджаке он не испытывал ни капли неудобства среди сверкающей манишками и драгоценностями толпы, по-прежнему чувствуя себя повелителем мух.

— Боже, как он хорош! Божественно хорош! Я падаю! Мне дурно! — донесся до него девичий возглас. Усмешка тронула уголки его рта. Глаза непроизвольно сузились.

«Вот дура!» — подумала Ленни, стоя позади объемистой девицы, собравшейся падать в обморок. Хотя если бы ее саму сейчас спросили, что она думает об Эйсбаре, она бы ответила примерно то же самое: «Божественно хорош».

Эйсбар не видел ее, но она наблюдала весь его триумф с самого начала — с феерического появления в проеме парадных дверей, когда весь зал одновременно повернул головы в его сторону и замер в немом стоп-кадре на восхищенном вздохе. И она тоже замерла в немом стоп-кадре, пораженная и восхищенная, не в силах оторвать от него глаз. Странное чувство владело ею. Ей казалось, что она, выпав из реальности, оказалась внутри фильмы (настолько фантастическим было все происходящее) и что Эйсбар — не человек, а гигантский персонаж на две головы выше всех этих надутых и надушенных людишек, что, следуя по залу, он раздвигает своей неземной мощью человеческие волны, и те, размыкаясь и смыкаясь за его спиной, на самом деле пресмыкаются перед ним. Ей стало жарко. Сердце выскакивало из груди. Она залпом выпила бокал шампанского, не услышав укоризненно-предостерегающего: «Ленни!» — из уст Лизхен.

Иронизировать над Эйсбаром и обижаться на него Ленни могла сколько угодно, но это не меняло сути дела: как описывает подобное состояние титр старомодной фильмы — она вся была в его власти. Она теперь часто застывала на диване, в кресле, на скамье любимого расписного трамвая, на сиденье таксомотора и погружалась в негу. Мельчайшие воспоминания преследовали ее на манер дачного комарья — повсюду, повсюду, повсюду. Поцелуй, вздох, взгляд, разворот тела — ее ли, его ли, — весь этот покалывающий наслаждением фейерверк затмил реальную жизнь, которая не то чтобы стала скучной, а просто отошла на второй план.