Мадемуазель Шанель

Я заверила его, что чище и быть не может. В этот долгий день, пока мы ждали возвращения охотников, у нас был не менее долгий и очень откровенный разговор. После гибели Боя такого у меня не было ни с кем. Я поведала ему историю всеми забытой девочки из Обазина, которую переполняли мечты, которая очень хотела добиться чего-то в жизни. Раскрывая перед ним душу, я была уверена, что все это останется между нами, что мое доверие — для него вещь священная.

Когда я закончила свой рассказ, он задумчиво кивнул:

— Позиционирование — вещь на первый взгляд не такая важная, но на самом деле определяющая все. Я вами восхищаюсь. Вы научились не только идти против ветра, но и подниматься благодаря ему. Большинство людей лезут из кожи вон, чтобы исполнить чьи-то ожидания, но нам с вами известно: то, чего от нас ждут, редко совпадает с нашими собственными желаниями.

Когда вернулся с охоты Бендор, Черчилль встал и вразвалочку пошел к выходу. Проходя мимо Бендора, он потрепал его по руке:

— А она у тебя просто подарок, твоя мадемуазель. Смотри веди себя соответственно.

— Коко, — бросила я вслед Черчиллю; он остановился в дверях и оглянулся. — Зовите меня Коко.

Черчилль улыбнулся и поклонился.

Бендор удовлетворенно усмехнулся:

— Послушай, неужели этот негодяй околдовал тебя, пока меня не было?

— Почти, — ответила я. — Тебе повезло: он, в отличие от тебя, женат.

* * *

Год завершился разводом Бендора. Связь его со мной, естественно, ни от кого не укрылась: я еще не успела ступить на берег Англии, как газеты объявили меня очередной герцогиней Вестминстерской. Бендор, казалось, был в замешательстве. А вот я уже стала подумывать, на что это будет похоже, если я перееду жить к нему.

За несколько недель, что мы провели вместе, разъезжая от Итон-Холла до замка в Кейтнессе, в горах Шотландии, я поняла, что его образ жизни мне даже нравится: свободен от забот и тревог, связанных с работой, и от неудобств, связанных с моей известностью. Я уже не прочь была поменять занятие пошивом одежды высокого класса и продажей духов на титул и все связанные с этим преимущества, почести и комфорт частной жизни. Но это же и пугало меня, пугала собственная неожиданно открывшаяся тяга к исполнению каких-то обязательств после того, как я так долго отвергала эти идеи вообще. Никогда прежде я не хотела этого, даже когда была с Боем, по крайней мере, пока он не женился. Может быть, меня заботила мысль, что если Бендор не сделает мне предложения, он найдет другую женщину? Хотела ли я просто развлечься с ним, понимая, что рано или поздно он оставит меня ради какой-нибудь более приличествующей его титулу добродетельной дамы со средствами, тремя именами и готовой предоставить ему свое чрево?

Эта сумятица в мыслях порождала новые беспокойные вопросы. Я еще ни разу не забеременела, хотя возможностей было полно. В Венеции Мися как-то злобно обронила, что, мол, она надеется, я предохраняюсь. А я, по правде говоря, совсем не предохранялась. Бой это делал, да, он пользовался презервативами, но у нас бывали случаи, когда они протекали или рвались, а после его гибели я об этом вообще не думала. Я говорила себе, что приучила собственное тело (я считала, что человек силой разума способен на это) и не беременею, потому что не хочу. Мы с Дмитрием вели себя безответственно и бездумно, и можно считать, что мне повезло. С Бендором мы заключили негласное, но само собой разумеющееся соглашение: либо он пользуется презервативами, либо вынимает до того, как брызнет семя, как это делал когда-то Бальсан.

Теперь же я стала беспокоиться. Скоро мне будет сорок один, и если я способна забеременеть, то мне нельзя тянуть с этим. И все же, когда я рассуждала о возможности стать матерью, что-то в душе противилось этому. У меня был Андре, к которому я относилась как к собственному сыну, а он жил далеко, учился в закрытой школе, за его ежедневным существованием присматривают другие. Я знала, слишком хорошо знала, что такое жить без родителей, вдали от того места, которое называется домом. Я делала все, что могла, чтобы обеспечить Андре приличное содержание, но вряд ли можно считать подобную заботу о нем материнской. Я вела себя так, как только и могла вести себя такая, как я, — как добросовестная, сознательная, но не близкая родственница, скажем как тетушка.

Быть же настоящей матерью означало пожертвовать своими запросами. Это гораздо более обременительно и тягостно, чем даже физические испытания, связанные с беременностью, сами по себе достаточно пугающие. Готова ли я отказаться от жизни, на которую положила столько труда и борьбы? Я понимала: нет, не готова, я стану злиться, может, со временем даже обвинять во всем ребенка. И снова в душе поднимались призраки моей юности, которые преследовали меня, не давали покоя.

Значит, со мной что-то не так? Что же именно?

С Бендором своими проблемами я не делилась. Просто объявила, что возвращаюсь в Париж, где меня ждет мое ателье, работа, я и так слишком долго пренебрегала своими обязанностями.

Он проводил меня в Лондон, посадил на корабль.