Мадемуазель Шанель

Но как раз эта самая необходимость выбора и парализовала меня, лишила воли. Я не могла работать, бродила по мастерской, полной шляпок, ждущих, когда я наконец за них возьмусь, а мысли были далеко-далеко: я думала, где сейчас Бой, что он делает, вспоминает ли обо мне. Представляла, как он сидит в парижском кафе с какой-нибудь cocotte, смеется или фланирует по набережной Сены с одной из тех, чье сердце он покорил, и моя душа болела невыносимо. Не сразу я поняла, что это называется ревностью. А когда поняла, то пришла в ярость, не в силах бороться со своей беспомощностью и страстностью, но на этот раз не на кого было излить свою злость.

Я вся горела, всем своим существом жаждала хотя бы прикосновения Боя.

Он приехал весной, когда снег уже стаял, а почки каштанов набухли. Послышался бронхиальный хрип перегретого мотора, машина по подъездной дорожке подкатила к замку, я отбросила ножницы, босиком помчалась из комнаты, скатилась вниз по лестнице. Он еще не успел зайти в прихожую и расстегнуть плащ, не успел провести рукой по растрепанной ветром шевелюре, как я бросилась ему на шею.

И он поцеловал меня. Поцеловал крепким, перехватившим дыхание поцелуем и так прижал к себе, что буквально расплющил меня на его груди. Я как-то сразу ослабела и одновременно раскрылась ему навстречу, вся преобразилась, словно моя душа разлетелась на кусочки и, воссоздавшись вновь, засияла чистым, без единого пятнышка светом; и тело мое тоже словно обрело новую жизнь, стало упругим и одновременно мягким и эластичным.

— Я очень скучал, — прошептал он.

Наконец он поставил меня на пол, но мои босые ноги не чувствовали холодного как лед пола… И тут вдруг раздались хлопки в ладоши.

Я резко обернулась. В дверях, ведущих в библиотеку, стоял Бальсан. Это он аплодировал нам, скорчив кислую гримасу:

— Браво! Наконец-то нашелся человек, который сумел растопить холодное сердечко моей маленькой Коко.

Бальсан вернулся в библиотеку, где паковал вещи, собираясь в путешествие, на этот раз в Аргентину. В этой стране разведение породистых лошадей было национальной страстью, и он слышал, что именно там можно найти образцы превосходнейших пород. Не дождавшись, когда он появится снова, я спросила Боя:

— Ну и что теперь делать?

— Скажи ему правду. И мы едем в Париж. Я хочу дать тебе денег на устройство ателье. — (Я разинула рот.) — После поездки сюда ко мне зашла Эмильена. Она считает, что ты обречена на успех. Кстати, я тоже так считаю. И хочу поучаствовать в этом деле, если ты не против.

Я хотела еще раз поцеловать его, но он повел меня в библиотеку, где мы нашли Бальсана сидящим за столом с большим бокалом коньяка.

— Хотите выпить? — спросил он, не поднимая головы.

— Этьен, mon ami… — начал было Бой, и Бальсан с кривой улыбкой посмотрел на него:

— Берегись, англичанин. У нас во Франции не принято похищать у друзей любовниц.

— Да я не хотел и не собирался, — отозвался Бой, но тут я перебила его, расплела наши пальцы и шагнула к Бальсану:

— Если тебе обязательно надо найти виноватого, можешь обвинить меня.

Губы его задрожали.

— Ты ничего не понимаешь. Осталась такой же наивной дурочкой, какой была, когда я вытащил тебя из этой дыры в Виши.

— Может быть, — сказала я, спиной ощущая, что Бой позади так и застыл на месте. — Но я этого хочу.

— Правда? — улыбнулся Бальсан. — А ты уверена? Ведь как только ты уйдешь отсюда, назад дороги не будет. Я не стану великодушничать, хотя ты мне очень небезразлична.

— Да, — сказала я. — Я это знаю.

Он поднял свой взгляд на Боя:

— Ты позаботишься о ней?

Я не оглядывалась на него, но знала и так, что Бой утвердительно кивнул.

— Ну, тогда решено, — сказал Бальсан. — Она уходит к тебе.

— Не ко мне, — поправил его Бой. — Она уходит со мной. Тут есть разница.

Не успел Бальсан что-то сказать, как вступила я:

— Он хочет помочь мне открыть ателье. И тогда мне больше никогда не понадобится ничья поддержка.

Бальсан закатил глаза к небу, потом осушил бокал:

— Опять это ателье! Боже мой, да она упряма как ослица! — Он встал и пошел через всю библиотеку к столику, где стоял графин из граненого стекла. Налив еще порцию коньяка, он обратился к Бою: — Она разорит тебя, если ты станешь потакать этой дурацкой фантазии. Останешься без единого сантима.

— А что, я готов, — ответил Бой. — Ты небось думаешь, у нее это все несерьезно, но я так не считаю. Я дам ей в долг, и она вернет с процентами, когда сможет.

— Неужели? Ну-ну… — Бальсан снова осушил бокал. И хотя говорил он твердо, я видела, как он дрожит, и мне стало его жалко. Было больно смотреть на эту закрытую, словно устрица в раковине, душу, которую я когда-то считала открытой всему миру, было больно видеть человека, цепляющегося за привычный мирок, который блекнет и исчезает. — В долг, говоришь, с процентами, значит. — Он явно насмехался. — Очень щедро, особенно если учесть, что тебе придется ждать не один год, если она вообще когда-нибудь вернет.

— Посмотрим, — сказал Бой и махнул мне рукой. — Пойдем, Коко.

— Я не возьму ничего, что мне не принадлежит, — сказала я Бальсану. — Даю слово.