Мадемуазель Шанель

* * *

Шел четвертый год войны, самый страшный и разрушительный, с ужасающими потерями на фронтах, пока союзники ждали прибытия американских войск. В России разразилась революция, а в результате полная анархия, убийство царской семьи, массовые расстрелы и убийства или изгнание из страны без гроша в кармане русских аристократов и дворянства.

На премьере нового балета Дягилева «Парад», где снова случился скандал и вся публика была до предела возмущена, чего и следовало ожидать, Мися высморкалась — она простудилась, и врач назначил ей постельный режим — и только потом заговорила, гнусавя сквозь заложенный нос и растягивая слова:

— Все так оно и есть, разве нет? Дураки есть и здесь, в Париже, дураки есть и в Москве. Только здесь дураки выступают на сцене, а там дураков расстреливают.

Чаша терпения Боя переполнилась. Перед балетом мы пригласили Мисю с Сертом к нам на обед, где Бой преподнес им экземпляр первого издания своей книги, получившей, кстати, множество хвалебных отзывов в прессе за глубокие размышления о войне, но Мися, едва взглянув на нее, принялась разглядывать мои коромандельские ширмы, а потом стала уговаривать меня подарить ей одну из них, и это буквально взбесило Боя.

— У нее для ширмы нет места, — уверяла я его уже в театре. — Она же тащит в дом все, что под руку попадет. Сам видел, что у нее там творится. Попадись ей носорог, она бы и его затащила к себе в гостиную.

Но отвращение к Мисе было столь велико, что после балета Бой сразу отправился домой, и сидеть на праздничном обеде в честь «Русского балета» мне пришлось без него. Здесь я познакомилась с великолепным, осанистым Дягилевым, в его русской шапке из собольего меха и шерстяном пальто, богато вышитом славянскими орнаментами. Он был пьян, нежно поглаживал одного из своих танцоров, но мне улыбнулся и сказал, что нам надо как-нибудь вместе отобедать, поскольку Мися якобы сообщила ему, что я настоящее сокровище. Меня представили композитору Стравинскому, чьи редеющие белокурые волосы и близорукий взгляд вызвали во мне чувство, очень похожее на нежность, а также художнику, который расписывал декорации для балета в стиле кубизма; его звали Пабло Пикассо. Он очень смущал меня своим пристальным взглядом и явно выраженным мужским началом. Пикассо уже успел увлечься одной из ведущих дягилевских балерин, Ольгой Хохловой, на которой впоследствии женится. Но меня он поразил как мужчина, обладающий поистине ненасытным аппетитом ко всему и ко всем.

В квартиру на авеню Габриэль я попала уже далеко за полночь, но в ней никого не оказалось. На столике в прихожей Бой оставил записку. Его неожиданно вызвали в Англию.

Смяв записку, я взяла ножницы и отправилась в ванную комнату. Встала перед зеркалом и с преднамеренным вызовом, который мгновенно высушил накатившиеся на глаза слезы, обрезала спадавшие на плечи волосы до уровня подбородка. Так я выразила свой протест перед непредсказуемой реальностью.

4

Беду я почувствовала еще до того, как она нагрянула.

Война продолжала потрясать мир, и в 1918 году ее кровавое завершение отправило в могилы еще тысячи здоровых людей, а я успела выкупить свой договор об аренде на улице Камбон, 21, добилась выселения надоедливой портнихи и стала подыскивать себе дополнительные помещения в ближайшем шестиэтажном здании под номером 31.

Кроме того, я до последнего сантима выплатила весь долг Бою, даже с процентами, включая 300 000 франков, которые он вложил в мой maison в Биаррице. Мы виделись довольно часто, всякий раз, когда новые обязанности офицера связи приводили его в Париж. Надо сказать, он был рядом и на показе моей весенней коллекции на улице Камбон, в тот самый день, когда германские войска в последний раз подвергли город страшной бомбежке. Окна в окрестных домах разлетелись вдребезги, люди бросились через Вандомскую площадь искать укрытие в подвалах отеля «Риц», полностью оборудованных для таких случаев: бар был полон запасов, обеспечен противогазами и спальными мешками. На следующий день я собрала огромную выручку от продажи пижам из шелка-сырца, поскольку вечерами под землей женщины хотели прикрываться чем-то более основательным, чем легкие ночные сорочки.

Но Бой казался странно озабоченным и холодным. Когда я осмелилась спросить, что его беспокоит, ожидая услышать, что он тревожится за исход последнего наступления на германские войска, он тихо ответил:

— Боюсь потерять тебя.

В груди у меня зашевелилось недоброе предчувствие. Почему он боится этого после того, как весь мир разрушился, а нам с ним удалось не только выжить, но и, как он сам хотел, стать богаче, чем прежде, когда мы начинали? Потом я стала замечать, что из квартиры начали исчезать разные вещицы: бутылочка с жидкостью после бритья, которую он предпочитал всем другим подобным средствам, халат, кое-какие книги, щипчики для ногтей. Ничего существенного, ничего такого, что могло бы послужить поводом для обвинения его в измене.