Мадьяр

– Увидимся когда-нибудь? – я улыбнулся.

– Кто знает! – улыбнулся он тоже. – Земля, говорят, круглая, хотя я этого пока не замечал.

И мы скрепили расставание крепким рукопожатием.

– Я сверху посмотрю, как ты пылишь, – кивнул я на одну из крекинг-установок высотой примерно этажей семь-восемь.

Таких технических башен на нашей территории имелось несколько. Конечно, их использовали как наблюдательные пункты, на одной и сейчас маячил часовой. Но я поднялся на другую.

Здесь куда привольнее, чем внизу, носился свежий ветер. Пожелтевшие, поредевшие леса холмисто уходили к горизонту – а небо, столько дней бывшее ясно-голубым, вдруг затянулось белесой облачностью.

Я услышал надсадно-трескучий вой дряхлого мотора и увидел, как по проселочной дороге, подскакивая на ухабах, несется куцый «уазик». Вот он притормозил, водитель со своего места помахал мне рукой и вновь набрал скорость – я тоже махнул ему в ответ, улыбнулся, словно он мог это увидеть.

Не мог он увидеть и того, как улыбка замерла на моем лице, внезапно принявшем, должно быть, необъяснимо странное выражение. Да и весь я застыл, точно прирос к решетчатому полу. И ветер вдруг стих.

Я был здесь не один.

Как я это понял?! – не знаю. Знаю, что не ошибся. Руку, две руки, хоть голову дай на отсечение! – все верно. Я не один.

И стоял, боясь обернуться – и увидеть призрак, фантом, тень Эвридики, что мелькнет и исчезнет навсегда. И никогда я больше не услышу, не увижу, не встречу – ни наяву, ни во сне, никак. Никогда.

Не оборачивайся! Только не оборачивайся!.. – заклинала меня перепуганная мысль.

Я сознавал, что это глупо, а все же стоял, как вбитый в доску гвоздь. Сколько это длилось? Не знаю. Время сомкнулось. Ну, правда, как сомкнулось, так и разомкнулось, потекло своим ходом. Я осторожно, словно у меня мучительно болела шея, обернулся через правое плечо…

Никого.

Я повернулся вновь лицом к земле и небу – и меня совершенно бесспорно накрыла горькая истина.

Катя была беременна.

Горькая – это не для красного словца. Мне показалось, что я ощутил самую настоящую горечь на губах, вроде морской соли, и машинально вытер их рукавом.

А истина и не подумала остановиться. Она продолжила разрастаться, раскрываться, как волшебный цветок, открывая передо мной неведомые прежде грани бытия. Столь же несомненно я понял, что убитая мной в подземелье женщина тоже была беременна – Катя определила это даже не как медик, а просто как женщина, каким-то особым чутьем. И конечно, ничего никому не стала говорить.

Ну уж на этом-то можно было остановиться?.. Так нет же. Истина не унималась, открывалась мне во все новых измерениях: я понял, что еще одного убитого мною, того самого Анальгина, обуревала мысль, может быть, и дикая, но смелая. Почему он так решительно ушел, сменил какую бы там ни было, но все-таки устойчивую жизнь на бесприютное бродячее выживание?.. Да потому, что поставил цель вырастить новую породу людей, приспособленную к самым суровым условиям! По сути – создать новое человечество. Вот так. Ни больше, ни меньше.

Чем дальше я врастал в эту идею, тем отчетливее видел ее странную правду. У него не вышло, но… Человечество нуждается в обновлении! – вдруг пафосно сказал я про себя и даже слегка вздрогнул от этого лозунга.

Мы с Катей могли стать первыми. Первая искорка грядущего, первая звездочка. Но и у нас не вышло. Звездочка погасла, не взойдя на небо.

Я стоял, смотрел на облака, леса, пустые дороги – и понимал, что начинаю оттаивать, боль разлуки только-только приходит. Что она сделает со мной, как я буду жить?..

Мне почему-то кажется, что жить я буду долго. Все, говорят, проходит, может быть, пройдет и это, годы все развеют без следа. Но, может, есть и то, что не пройдет? Тогда…

Не завершившись, эта мысль исчезла, и я не стал догонять ее. Без всяких уже мыслей я смотрел, как тончайший облачный налет густеет, темнеет, превращаясь в грозовую толщу разных оттенков серого. Лето, пусть и бабье, кончилось. Шла осень.