Мадонна миндаля

Всю долгую бессонную ночь Симонетта провела в слезах и сожалениях, но, едва забрезжил рассвет, приняла твердое решение. Она понимала, что Бернардино станет выслеживать ее и у нее не хватит сил отослать его прочь, значит, придется самой набраться смелости и снова пойти в церковь, чтобы при большом скоплении народа встретиться с ним в последний раз и сказать, что они не могут быть вместе. Обе эти мысли — о том, чтобы снова его увидеть, и о том, чтобы не видеть его больше никогда, — были для нее одинаково болезненны. Но и сидеть в этой церкви, в этом мире красоты, цвета и святости, который сумел создать Бернардино, тоже было настоящей пыткой. Быть свидетельницей проявлений его чудесного дара, знать, что этот гениальный художник страстно ее желает, — нет, это было ей не по силам. Большой ларец со святыми мощами Ансельмо поместил прямо перед образом Мадонны — перед ее, Симонетты, портретом! Священник ничего не знал о случившемся, он поместил мощи туда лишь по той причине, что лицо Пресвятой Девы так и не было закончено. За дароносицей, где хранились частицы Священного Креста, восседала сама Царица Рая, которая, увы, не имела лица. Ансельмо полагал, что лишь троим будет известно, что фреска не закончена, однако он ошибался: на самом деле таковых было четверо. Симонетта вздрогнула. Она знала: Бернардино скрывается где-то в дальних приделах, крадется, точно дворняжка, и постоянно чувствовала на себе его взгляд, отчего горло ей обжигали невыплаканные слезы.

Луини действительно крался от одной стороны апсиды[36] к другой, петляя, точно волк в лесу. Он более чем когда-либо жаждал окончания мессы. Он должен поговорить с нею! Его измучило нетерпение, но душа была полна радости и предвкушения счастья. Симонетта должна понять, как это понял теперь он, что они любят друг друга. Этот поцелуй сказал ему все, нет, не только ему — им обоим! Наконец-то он, Бернардино, обрел центр равновесия! Наконец-то исцелены все его недуги, отступили все несчастья. Та неверная нота, что до сих пор звучала в его душе, умолкла, и душа обрела наконец свое истинное звучание. В ушах его раздавался сладостный звон, голова была полна поэзии, а тело — жара. Художник с нетерпением ждал и не мог дождаться того мгновения, когда будет обладать этой женщиной. Все, все должно отступить перед их любовью! Не для него, Бернардино, те сладкие слова о целомудренной рыцарской любви, которые распевают трубадуры! Не для него все эти напрасные вздохи, стоны и воздушные поцелуи, адресованные далекой, но такой недоступной даме, которой ее несчастный возлюбленный никогда не будет обладать по-настоящему! Отчаяние Симонетты, ее мучительные угрызения совести, ее покойный муж и ее Господь — все это не может, не должно иметь никакого значения, когда они будут вместе. Они станут жить по-старому, как те язычники, которые еще не могли слышать ни голоса священника, ни ангельского пения церковного хора, они слышали только стук собственного сердца да шум крови в своих жилах. И для них не существовало ни рая, на который можно было надеяться, ни жизни после смерти. Их рай был здесь, на земле, и они понимали: когда умрут, их прах станет пылью, такой же землей, и навечно с нею сольется.

Теперь Бернардино хорошо ее видел. Впрочем, ее он узнал бы где угодно, различил бы в любой толпе. Симонетта сидела среди прихожан рядом со служанкой, низко опустив голову и спрятав лицо под капюшоном. Но Бернардино так хорошо знал, как ткань облегает тело Симонетты, под каким углом обычно наклонена ее голова, что мгновенно ее узнал. На него она, конечно же, смотреть не желала, но он и так знал: если он сможет хотя бы несколько минут поговорить с нею, снова ее обнять, все будет хорошо.