Мадонна с пайковым хлебом

    — Ты скидай пальто и свои модные лапти, счас каши поедим, у меня и масло есть конопляное.

    Евгения Ивановна двигалась от плиты к столу и все что-то говорила, до Нины доходили отдельные слова — «обещалась», «грибной», «волглый»... Что такое «волглый»? — подумала Нина.

    — Ты откуда же будешь?

    — Из Москвы.

    Евгения Ивановна подошла, заглянула ей в лицо:

    — Из самой-самой Москвы? — Она села у стола на скрипучий фанерный стул, сложила на столе темные, все в трещинах руки и заговорила про «вакуиро- ванных» — страсть, сколько их понаехало в Саратов,

у них, на бывшем «шарикоподшипнике», даже в красном уголке живут..,' .

   — Шарикоподшипник — это что, завод?

   — Ну да, только нынче, сама понимаешь, он уже не подшипниковый...

   И 'снова она заговорила про эвакуированных, и у них в Глебучевом Овраге они есть, хотя тут больше домов аварийных, но куда ж денешься? Вот и этот ее домик от свекрови остался, он насыпной, сейчас таких и не строят, до войны их уже расселять собирались, а овраг засыпать, ну а теперь не до того...

   Она рассказывала и все выхватывала из темных стриженых волос круглую гребенку, часто-часто скребла голову и возвращала на место — видно, это у нее была привычка.

   — Как это — насыпной? — спросила Нина,

   — Меж досок шлаку насыпали для тепла, вот и насыпной. ,

   Звякнуло в сенях, потом открылась дверь, через порог перевалилась низенькая, толсто укутанная старуха.

   — А, Политивна, заходи, — сказала Евгения Иванова. — А у меня, вишь, гости...

   — Гость в дом, бог в дом, — тонким голосом отозвалась старушка и принялась разматывать с себя платки. — А я тебе узюму к чаю принесла, давеча в церкви добрые люди за-ради рождества подали...

   Евгения Ивановна подхватилась, подбежала к плите, стала раскладывать по мискам кашу.

   — Нам, Политивна, что рождество, что пасха — один черт, жрать нечего.

      Болтай! Рядом со святым праздником черта поминаешь.

   Нина есть не хотела, каша странно пахла, она сидела за столом, проваливаясь в короткую дрему, но сразу просыпалась, вспоминала: надо идти. Все казалось ей странным, нереальным, время кусками проваливалось куда-то, только что сидела тут и смеялась румяная старушка, со странным то ли именем, то ли отчеством, а сейчас ее уже нет, и со стола убрано, а сама она сидит разутая, в .теплых полосатых носках, пьет чай, заедает изюмом... Окно занавешено одеялом, а под потолком часто гаснет и желто вспыхивает голая без абажура лампочка... Комната сократилась, вроде съежилась, в углах скопились тени...

   — Электричество, — выговорила Нина, с трудом ворочая толстый неповоротливым языком.

   — Горе это, а не электричество, — вздохнула Евгения Ивановна, вытирая клеенку. — По неделям не бывает, а лампа керосин жрет — не напасешься, все больше с фитильком сижу...,

   — Пойду, пора. — Нина двинула стулом, пытаясь встать. У нее закружилась голова.

   — Куда пойдешь? Темно уже и дитенка не донесешь, видать, захворала ты, девка. Иди-ка спать, утро вечера мудренее...

   — А кормить, — опять трудно выговорила Нина

   — Ты ж его только что, перед чаем, кормила... Я уж упеленала его, он спит себе.

   Евгения Ивановна повела ее за занавеску, там

оказалась совсем маленькая комнатка. Когда же я его кормила? — пыталась вспомнить Нина и не могла.

   — Беспокоиться-то о тебе, видать, некому?

   Некому, подумала она. Разве вот Ада...

   Она легла на .узкую железную кровать, ее охватило ознобом, затрясло всю; клацая зубами, пыталась что-то сказать об Аде, но не могла. Наверно, я умираю, решила она и не испугалась.

29

   Она падала с высоты сквозь зеленые облака, старалась хоть за что-нибудь удержаться, хваталась за клочки зеленого тумана, но в горстях оставалась теплая влага, а она все падала, замирая от ужаса, под ней разверзлись черные глубины, в которых дышало что-то большое, непонятное... А потом она стояла уже на твердой земле, и снова та цыганка подошла к ней, вложила в руки ребенка и побежала прочь, оглядываясь и смеясь. Нина хотела крикнуть: «Подождите, куда же вы, мне негде жить, некуда его нести!» — но голос застревал в сухом горле, она вспомнила, что надо идти искать жилье, и проснулась.

   В маленьком окне сквозь наледь било солнце, освещало комнату, раздернутую ситцевую занавеску и старуху с платком на плечах, где-то Нина уже видела ее, но не помнила где. Старуха сматывала на клубок веревку из разноцветных лоскутов материи, медленно двигались маленькие пухлые руки, смешно ходили локти, и вся она казалась спокойной, уютной, какой и должна быть всякая бабушка.

   — Это для чего? — спросила Нина.

   Старушка подхватилась со стула, отложила клубок.

   — Водицы подать?

   — Для чего это? — Нина показала на клубок.

   — А так, баловство, половик после сплету.

   Нина попила теплой невкусной воды, пахнувшей железом, попыталась спустить с кровати ноги:

   — Надо идти...

   — Болтай! Лежи себе, хворая ты.