Мадонна с пайковым хлебом

   — Умно, умно! — Ипполитовна села на кровати. — Должны положить. Он ведь не только твой, он и государский... И ты государская, и тебе не дадут пропасть...

   — Нет, Ипполитовна, мы ничьи. От нас и военкомат отказался, и исполком... И родные меня забыли. Мы совсем ничьи.

   — Болтай! Человек обязательно чей-нибудь, на что уж я, негодящая старуха, а и мне государство паек дает...

   Нину тянуло в сон, но она боялась, что проспит и тогда нечего будет дать сыну. В восемь она должна

быть в консультации, чтобы к следующему кормлению оказаться уже в больнице.

      Руки совсем слабые, как я донесу его? Не уронить бы, — вздохнула она.

   — Хошь, саночки дам? У меня есть саночки... Удобные, с задком.

   Нина перенесла сына на стол, он потянулся ручками, но не проснулся, она так и пеленала его спящего. Оделась, прихватила сумочку с документами и вышла. Ипполитовна сходила за санками, они пристроили Витюшку, подложили под голову маленькую подушечку.

   Старушка пошла проводить до трамвая, шла-переваливалась сзади, рядом с санками, пристукивая клюкой, что-то там бормотала, Нина не слушала, она думала о своем — ни за что ей не втащить в трамвай ребенка и санки. На остановке Ипполитовна сунула Нине в карман ватника щепотку леденцов:

   — Прощевай пока, москвичка.

   В ее старческих глазах проступили слезы, но Нину это не тронуло. Она пыталась разбудить в себе жалость — вдруг в последний раз вижу эту добрую женщину, ведь она старая, может умереть, — но ничто в ней не дрогнуло, душа словно заморозилась.

   Она потащила санки, часто оглядываясь, останавливалась, наклонялась к сыну, он спал, присасывая пустышку.

   Она вспомнила, как подумала когда-то, когда ей было очень плохо: что стоит беда одного человека перед трагедией целой страны? Сейчас эти слова показались возвышенно-фальшивыми, потому что самая большая трагедия страны — это когда голодного ребенка нечем накормить. Перед страданиями детей, меркнет все и все теряет смысл.

   Она хотела сократить путь и свернула, пошла переулками, но попала в тупик, и получилось дальше, пришлось возвращаться, идти вдоль трамвайных путей. Полозья скользили по мерзлым кочкам, временами шаркали об обнаженный асфальт, тащить санки было тяжело, веревка резала руки, но вот улица пошла под горку, стало легко, веревка ослабла, и Нина побежала все быстрее, ей казалось, что сейчас санки догонят ее и ударят по ногам.

   — Эй, тетка! Тетка!

   Она не сразу поняла, что окликают ее.

   — Тетка, узел потеряла!

   Она обернулась, пустые санки скатились к ее ногам, а у поворота лежал «узел» в клетчатом пледе, она побежала, бросив санки, и они покатились виляя задом, пока не уткнулись в грязный осевший сугроб. Она с трудом подняла сына — он даже не проснулся, и пустышка подрагивала в его губах, — понесла к санкам. Сняла с ватника поясок, привязала ребенка, потащила дальше. Куда же я дену эти санки потом? — подумала она, но тут же забыла об этом.

   В консультации у врачебного кабинета была очередь, сидели, стояли и ходили матери с детьми, Нине сесть было негде, да она и не собиралась садиться, в любой момент сын мог проснуться и запросить есть.

   Миновав очередь, она толкнула дверь и вошла.

    Здесь было жарко, женщина-врач трубкой выслушивала спинку сидящего на столе ребенка, его йри- держивала мать. Когда Нина вошла; врач оторвалась от трубки, строго посмотрела поверх очков:

    — Мамочка, выйдите, вас вызовут!

    Никто нас не вызовет, подумала Нина. Сказала:

    — Нам надо в больницу.

    — Выйдите,— повторила врач. — Тамара, наведи порядок.

    — Нельзя, нельзя, врач освободится, потом войдете. — Она, расставив руки, наступала на Нину, теснила к двери, но Нина увернулась, шагнула в сторону.

    — Нам нельзя потом! Мне нечем его кормить! Положите нас в больницу!

    Медсестра растерянно опустила руки, посмотрела на ребенка.

    — Разверните его, ему жарко... — Она сама взяла из рук Т1ины ребенка, понесла к пеленальному столу, раскутала там Витюшку. Тихо позвала: — Марья Васильевна, гляньте...

    Врач пригнула голову, опять посмотрела поверх очков на Нину, потом на Тамару:

    — Ну, что там? — Тяжело поднялась, подошла, сняла распашонку. — Он больной?

    — Он не больной, он голодный, — сказала Нина. — Положите нас в больницу.

    Она тоже подошла к пеленальному столу, посмотрела на сына, он сосал свой костлявый кулачок, вскидывал худенькие ножки, на его синеватом тельце краснели два крупных пятна величиной с пятачок. Врач чуть надавила пальцем — ребенок зашелся в крике.

    — Фурункулы... Надо тепло, и я выпишу мазию...

    — Не надо мази, надо в больницу. Если нельзя обоих, положите хоть его одного, ведь его там будут кормить, он искусственник...

    Врач спросила фамилию, поискала на столе, потом спросила адрес.

    — Но, мамочка, Глебучев Овраг не мой участок, и с фурункулезом мы в стационар не кладем... То-то я смотрю, ребенок незнакомый, не мой,

    — Да, — кивнула Нина, — мы не ваши. Мы ничьи.

    Витюшка затих было, но потом снова стал кричать, уже от голода — пришло время кормить.

    — Он плачет, его пора кормить, но нечем... Положите его в больницу, а то он умрет!