Мадонна с пайковым хлебом

   Он оторвался от каких-то своих мыслей, переспросил. Она повторила вопрос.

   — Я не в отпуск, это командировка. И все решилось в последние часы.

   — Надолго?

   Он пожал плечами:

   — Как получится.

   Он совсем чужой, подумала она. Опять нависла пауза, она смотрела, как, растопырив крылышки, дерутся на дорожке воробьи и как ветер заваливает их хвостики набок.

   — Ты изменилась, — вдруг сказал он. — Косу обрезала. В угоду моде?

   — Да. — Она скользнула взглядом по его лицу. — Все говорят, мне так лучше, мне к лицу.

   — Все — это кто? — прищурился он.

   — Все — это все.

   Он полез в брючный карман, вытащил мятую пачку «Беломора». — Ты не куришь?

   — Нет, не курю.

   — Это хорошо. Многие женщины в войну стали курить.

   — Нет, я не стала.

   — Это хорошо, — повторил он, закуривая.

   Господи, о чем мы говорим? Она как бы со стороны слышала эти пустые фразы, не идушие к делу вопросы и свои фальшивые ответы, его холодный голос и все ждала, что он вспомнит о сыне, спросит о нем.

   Он посмотрел на часы, и она подумала, что вот сейчас он встанет и уйдет. Почему же мы сидим в этом дурацком Сквере и говорим друг другу бессмысленности, когда бегут, уходят в никуда драгоценные минуты? Нам пора уже встать, бежать за сыном, а потом пойти ко мне... Она представила, как понесет он сына, а она будет идти рядом...

   — Все же могу я знать, почему ты ушла от моих?

   Нина искоса взглянула на него. Этот вопрос был

таким неуместным сейчас, что ее покоробило. Подобные вопросы задают потом, после того, как выяснят главное. Что понимала она под «главным», ей и самой было не очень-то ясно, но ведь писал же он: «встретимся и хорошо поговорим».

   — А твой отец тебе не объяснил?

   — Они избегают этой темы. Им неприятно.

   — И мне неприятно. — Она видела, как нервно мнет он в пальцах мундштук папиросы.

   — Думаю, просто ты хотела свободы.

   По стеблю цветка ползла божья коровка, похожая на маленькую пуговку, где-то рядом жужжал шмель, седой одуванчик пускал по ветру свои парашютики... Нине показалось, что все это уже было когда-то — скамейка в старых трещинах, божья коровка и шмель, сейчас мазнет по щеке клейкая ниточка паутинки, и Ира Дрягина скажет: «Айда купаться?» Время опрокинулось и покатилось назад, в детство, и она точно знала, что сейчас произойдет: из-за газона выкатится красно-синий резиновый мяч, за ним — малыш на трехколесном велосипеде, он догонит мяч, потянется к нему рукой, упадет, и кровь из носа зальет ему рубашечку — как она испугалась тогда!

   — Ну, что скажешь? Я угадал?

   Она все ждала, когда же выкатится мяч, но уже знала: ничего этого не будет, ни мяча, ни малыша, просто сквер, где они сейчас сидели, очень похож на их любимый уголок в «Липках». Они его так и называли: «Наш уголок!.

   — Ты очень изменилась, — сказал он.

   — Да, я подурнела, я знаю.

   — Ты внутренне изменилась. Как будто прошло много лет. А ведь прошло всего два года.

   Но ведь и на самом деле прошло много лет, подумала она. Того, что пережито за два года, могло бы хватить на целую жизнь.

   Она боялась смотреть на него, боялась, что опять вспыхнет в ней тревожная нежность к этому человеку, от которого она отвыкла и который сейчас казался чужим.

   — Никита пишет? Так и не вернулся домой?

   — Никита погиб.

   — Боже мой! — Он потянулся к ней, сжал ее руку. — Совсем мальчик...

   — Подорвался на мине.

   — Нелепая, бессмысленная для мальчика смерть. — Виктор вздохнул, покачал головой. — Он должен был еще долго жить.

   Нина тихонько высвободила руку из его кулака.

   —  Да, он должен был жить, но бессмысленной смерти на войне не бывает.

   Она подняла с земли сухую веточку, принялась чертить ею на песке — вот домик, вот дерево, вот девочка Нина...

   Виктор опять посмотрел на часы. И встал.

   — Мне пора. 

   Она сжалась вся, надавила на палочку, палочка сломалась. Как — «пора»? Куда? Зачем же я отпрашивалась? «Даю три дня». Зачем мне эти дни?.. У нее было такое чувство, как будто ее оскорбили.

   — Мне в самом деле пора, я ведь не один, мы приехали за боеприпасами. Вечероч я зайду к тебе, ты где живешь?

   Она сказала, он удивленно посмотрел на нее.

   — Это где? Я тут родился, но Глебучева Оврага не знаю.

   Ты многого не знаешь, подумала она.

   — Ты назад, на работу?

   — Да, на работу. — Она тоже встала. И опять подала ему руку, он держал ее, прикрыв второй ладонью, смотрел на нее, "и она слышала, как что-то булькнуло у него в горле. Потом он пошел, чуть занося вперед правое плечо, и она смотрела ему в спину, мысленно просила: оглянись, ну, оглянись же! Прижала к щеке пальцы, которые еще помнили теплоту его ладоней, смотрела, как легко и свободно шагает он, как ловко подносит руку к козырьку фуражки, и душа ее рвалась к нему: оглянись же, оглянись! Если оглянешься, мы всю жизнь будем вместе!..

   Он не оглянулся.

54

   На работу она, конечно, не вернулась. Представила, как любопытная Фира вопросительно выгнет брови, а тактичная Зина ни о чем не спросит, но тоже удивится — ведь отпустили на три дня! И что она скажет Василию Васильевичу?.. Она отправилась домой.