Мадонна с пайковым хлебом

Она закрыла глаза, заставляла себя думать о чем-нибудь хорошее, спокойном как приедет в Саратов и ее встретят, наверно, телеграмму уже получили. — но вдруг боль пронзила поясницу и точечно остро запульсировала внизу. Нина зажала рукой рот, чтобы не стонать, уткнулась в шапочку и опять уловила исчезнувший запах духов, но это уже было сейчас ненужным, ни о чем не напоминало и не отвлекло ее.

Лежала, боясь шевельнуться, старалась вспомнить, что могла съесть несвежего, отчего это разболелся живот. Во рту запеклось, хотелось пить, она вспомнила, что где-то есть бутылка крем-соды, но боялась встать, ей казалось, что если сейчас она сможет заснуть, то все успокоится и пройдет.

Она пригрелась и задремала было, но вдруг новый приступ боли потряс — ее, боль перекатилась с поясницы на живот, все в ней напряглось и замерло.

Нет, нет, у меня же еще десять дней… Ну пусть девять.

Тихо постанывая, Нина встала, держась за перегородки, поплелась в туалет. Ей стало страшно от одиночества, она постучалась в служебное купе, долго никто не открывал, и она, преодолевая слабость, стучала еще и еще. Наконец откатилась дверь, на пороге встала пожилая проводница с хмурым мятым лицом.

— Нет ли у вас чего-нибудь от желудка?

Проводница смотрела бессмысленными глазами.

Заправила за ухо прядь волос, зевнула.

— Чего надо-то, не пойму.

Нина часто задышала, испарина выступила на лице, она знала, что сейчас накатит новая волна боли.

— От желудка… Может, таблетки… — И тут охнула, обняв живот, села прямо на пол. Проводница подхватила ее, волоком протащила к себе.

— О господи-святители, ты не рожать ли наладилась? Пойти мужика твоего разбудить…

Сквозь боль и темноту в глазах Нина пыталась выдавить из себя несколько слов, объяснить, что с нею вовсе не муж и будить его не надо, а живот болит от желудка, что-то съела… Но так ничего и не сказала, через стиснутые зубы не вырвалось ни одного слова.

— О господи-святители, — хлопотала проводница, стараясь уложить Нину на своей полке. Но Нина, как ванька-встанька, тут же опять садилась, так ей было легче.

Проводница куда-то исчезла и опять вернулась, из-за плеча ее выглянуло испуганное лицо Игната Петровича.

— Вам плохо? — хрипло спросил он, она не ответила, сидела, откинув голову, опершись руками на полку, и вся ушла в боль. И опять как тогда, в кабинете Рябинина, начались провалы и пропуски в сознании: черные ямы, заполненные болью. Она увидела старуху, сверху падал желтый свет, старуха ощупывала ее живот, зачем-то измеряла его пальцами — Нине казалось, что все это ей снится: старуха в платке, сухие холодные пальцы и этот желтый колкий свет… До нее долетали отдельные слова, она никак не могла сложить их в фразу и понять смысл. И вдруг услышала:

— Роды… Это роды.

Какие роды, о чем она? У меня ж еще в запасе десять дней… Ну девять.

Они что-то делали с ее телом, она отбивалась руками и все норовила встать, пойти в туалет, старуха и проводница ее Не пускали.

— Ты что, в унитаз хочешь родить? Раз фельдшерица говорит, что роды, значит, роды!

— Нет… — простонала Нина, — мне рано… Это расстройство…

Но ее опять обволокло болью, она тихо стонала, раскачивалась, ожидая облегчения, уже знала, что за приступом боли обязательно придет облегчение, и тогда она отдохнет и все им объяснит.

Потом в память вошло и застряло там странное слово:

— Аксай.

Слово было бессмысленным, оно ничего не выражало и не объясняло, но его почему-то повторяли:

— Аксай… Но в Аксае мы не стоим…

— И опять:

— Аксай… Только минуту.

Боль отпустила, Нина старалась быстрее отдохнуть, уйти в сон, но мучило непонятное слово, в нем была тревога. Она открыла глаза, и спросила:

— Аксай — это что?

Фельдшерица пригнулась к ней, и она увидела темное в морщинах лицо с острыми скулами.

— Ак-сай… — медленно повторила Нина сухим спекшимся голосом.

Проводница стояла в дверях и все время выглядывала в коридор.

— До Уральска она не дотянет, — сказала фельдшерица. — Надо снимать в Аксае.

Проводница опять выглянула в коридор:

— Да ейный кавалер побежал к начальнику поезда.

— Надо снимать, — повторила фельдшер.

— Не надо, — слабым голосом попросила Нина. — Я в Саратов хочу дайте мне таблетки…

Она обняла себя руками и заплакала от безнадежности; все напрасно, они ее не слушают, с ней не хотят говорить, они сделают по-своему, и это будет несправедливо…

И снова ее сковало горячей обливной болью, она задавила крик, вырвался тихий протяжный стон, фельдшерица промокнула ей лоб марлей, поднесла ватку с остро бьющим запахом нашатыря. Что же это такое, мучилась Нина, не могла природа так жестоко обойтись с женщиной, никто бы не согласился рожать, эти муки нечеловеческие, а они говорят, роды… Ну и пусть, пусть, наверно, я умираю, покорно думала она.