Мадонна с пайковым хлебом

Говорят, чтобы судить о человеке, надо на одну чашу весов положить его добрые дела, на другую — недобрые. Но она ничего доброго никому не сделала; с тех пор, как началась война, доброе делали ей — и в Москве, и в Ташкенте, и в Аксае, и здесь… Выходит, одна чаша весов — совсем пустая, а другая, с недобрым делом, тянет вниз…

О добрых делах Колесовых она не знала, а о недобром судить теперь не могла. Нет, в ней все еще жила обида и, наверно, будет жить всегда, но прежней ненависти уже не было, она думала: а вдруг у них есть своя правда? Этот маленький, остроносый человек, возможно, устал от горя, наверно, он никому не хотел зла, думал о покое, а тут я… Незванно и нежданно. В чем он виноват? И что он мог знать о моей жизни после того, как я ушла от них? Простить его она не могла, и ей иногда хотелось рассказать все какому-нибудь доброму, постороннему человеку, чтоб рассудил их по-справедливости„. Но она не могла сделать этого, все же он был отцом ее мужа.

Жизнь сложна, и всего в ней намешано, чтобы хоть что-то понять в ней, нужно страдать — в этом ее печаль, но в этом и ее мудрость.

…В палату заглянула нянечка, спросила:

— Кто тут Нечаева?

Нина испугалась — вот оно, выписывают… И удивилась: в больнице она значилась по фамилии сына — Колесова.

— Нету такой?

— Я Нечаева, — тихо сказала Нина.

Нянечка недоверчиво оглядела ее с ног до головы.

— Что же ты, язык проглотила?.. Пришли к тебе.

Пришли! Нина вспыхнула и чего-то испугалась.

Она подумала почему-то, что это Михаил Михайлович, а может, Вера; было абсурдно так думать, как бы они узнали про меня, но никто другой прийти не мог — не Ипполитовна же?

Потом она решила, что, скорее всего, пришла Ада, и быстро пригладила волосы, запахнула байковый халат, подвязалась стареньким, скрученным в жгут бинтом и спустилась по лестнице..

В пустом вестибюле уборщица протирала полы, пахло лизолом и хлоркой, и никого тут не было. Она повернулась, чтобы уйти, и увидела Евгению Ивановну, та стояла у низеньких дверей черного хода и смотрела на Нину.

— Нетелюшка, ты чего? Ай не узнала?

Нина шагнула к ней и остановилась в замешательстве, не зная, что сказать и как поздороваться.

— Я это… Здравствуйте, тетя Женя.

Евгения Ивановна притянула ее к себе, обняла.

— Набедовались вы тут без меня?

— Карточки потеряла…

— Да знаю, знаю. Что же ты ела-то?

— Ипполитовна кусочки приносила, вот и ела.

— Ну, золотая старуха!

— Как она там?

— Что ей сделается? Прыгает со своей клюкой… Ой, что же я…

Евгения Ивановна полезла в кошелку — ту самую, из которой у Нины вытащили карточки, — достала газетный сверток в масляных пятнах и бутылку топленого молока.

— На-ка поешь, тут пирожки с картошкой, правда, ржаные.

Нина не удержалась, развернула газету, выхватила пирожок, стала тут же есть. Он был мягким и еще теплым, начинка — картошка с пережаренным луком просто таяла во рту, она была сладковатой и пряной от перца.

— Ешь-ешь. Картошка маненько мороженая, а так ничего. И молоко пей, это тебе.

Она жалостливо смотрела на Нину, и Нина стеснялась, ей казалось, что ест она жадно и неопрятно; она вроде отвыкла от этой женщины, сейчас та казалась чужой и совсем старой. На одной скуле ее чернела болячка, вся в засохших корочках, а другая лоснилась розовой кожицей, Евгения Ивановна сказала, что поморозила щеки, а теперь вот заживают.

— Карточки я на вас с Витькой получила, мукой забираю, правда, дают меньше, зато припек, то на то и выходит…

Она стала рассказывать, как жила там, «на окопах», и что привезла пшена и семян, будет огород при доме заводить…

— Ничего, теперь легче пойдет, посеем щавель да свеклу, нам бы только до первой зелени продержаться.

Потом она спросила про Витюшку и скоро ли выпишут и все смотрела на Нину, как будто хотела еще о чем-то спросить да не решалась.

— Я, тетя Женя, в доноры пойду, кровь сдавать. И работать пойду.

Евгения Ивановна вздохнула.

— Насчет работы — правильно, к людям надо жаться, люди пропасть не дадут, а чтоб кровь сдавать… Ты погляди на себя, в тебя саму ее вливать надо!

Нина оставила два пирожка на ужин, сейчас ей хотелось пить, она глотнула из бутылки, ощутила знакомый, забытый уже вкус розового топленого молока, его не терпел Никитка, Лина бегала за ним с кружкой, уговаривала: «А сказку хочешь?.. Хочешь сказку?»

— Писем мне не было? — дрогнувшим голосом спросила Евгения Ивановна. Нина увидела, как поползли книзу уголки ее губ, все лицо сделалось маленьким и скорбным.

— При мне не было.

— Выходит, опять «в потере», опять почту разбомбило… — невесело пошутила она.

Она стояла, привалившись к дверному косяку, опустив плечи, маленькая, усталая, сложив на животе темные узловатые руки, и столько терпеливого горя было в этой ее позе, что сердце Нины рванулось к ней, как к родной.

— Если б что случилось, уже сообщили бы, — сказала она.

— И я так думаю… Ты ешь, ешь… Завтра еще что-нибудь принесу, мне два дня передыху дали.

— Что бы я делала без вас? — тихо сказала Нина.

Евгения Ивановна засмеялась, тронула ладонью болячку.

— То бы и делала. Не была бы тетя Женя, нашлась тетя Феня. г Кругом люди…