Мадрапур

Я не узнал бы голоса Пако, но эти слова произнес именно он. Он повернулся к нам, словно умоляет о помощи, блестя голым черепом, с круглыми и добрыми глазами навыкате, с непристойных размеров носом и со ртом, выражающим похотливость и доброту. Он еще держит в руке мятый платок, которым он вытирал губы и лоб Бушуа. А от Бушуа больше не исходит никаких звуков. Он как будто уснул, костлявые руки вниз ладонями покоятся на одеяле, и голова повернута в сторону, которую он в конце концов выбрал, после того как столь долго колебался между правой и левой стороной.

– Умер? – говорит Блаватский громким, резким, агрессивным голосом. – Откуда вы знаете, что он умер? Вы что, врач?

– Но он больше не шевелится и не дышит, – отвечает Пако, и в его выпученных глазах вопреки всему светится робкая надежда.

– Откуда вы знаете, что он больше не дышит? – не унимается Блаватский, выдвигая с воинственным видом квадратный подбородок. – Впрочем, – добавляет он с поразительной злобой, – даже и дыхание не является достаточным свидетельством того, что человек жив. В реанимационных центрах лежат люди, подключенные к специальным аппаратам, и, хотя они дышат, они абсолютно мертвы, так как их мозг больше не функционирует.

– Мы здесь все-таки не в больнице, – чопорным тоном замечает Караман. – И у нас нет возможности сделать энцефалограмму. – И он продолжает в своей неподражаемой манере любителя всех поучать: – В крайнем случае, мы могли бы послушать его сердце.

Все с робостью переглядываются, и через несколько секунд никто ни на кого больше не смотрит. Послушать сердце у Бушуа не вызвался никто, даже Караман. Даже Пако. Правда, Пако не хочет, чтобы терзающее его беспокойство сменилось твердой уверенностью.

Хотя миссис Бойд лишила себя и глаз, и ушей, все же она, должно быть, заметила, что в ситуации что-то изменилось, ибо она поднимает веки, смотрит на Бушуа, потом осторожно, обеими руками вынимает из ушей затычки, готовая в случае опасности немедленно засунуть их обратно.

– Что происходит? – говорит она, поворачивая резкими толчками голову и глядя на соседку круглым куриным глазом, нахальным и глупым.

– Вы сами прекрасно видите, что происходит, – отвечает с раздражением миссис Банистер, словно она боится назвать происшедшее своим именем.

– Боже мой! – восклицает миссис Бойд с явным волнением.

Но прежде, чем дать этому похвальному чувству достойный выход, она снова укладывает обе затычки в пластмассовую коробочку, а коробочку в сумку.

– Боже мой! – продолжает она, защелкнув наконец позолоченный замок своей сумки. – Ведь это ужасно! Бедняга! Умереть так далеко от семьи! – И тут же осведомляется: – Где его поместят?

Миссис Банистер, не вынимая своей руки из теплых и сильных рук Мандзони, поворачивается головой к миссис Бойд и говорит ей шепотом, который всем нам отлично слышен:

– Прошу вас, Маргарет, ничего больше не добавляйте. Вы становитесь отвратительны.

– My dear! – говорит миссис Бойд. – Я! Отвратительна!

– Послушайте, Маргарет, умоляю вас, успокойтесь. К тому же мы еще не уверены, что он… – Ужасного слова она все-таки не произносит.

– Как? – восклицает миссис Бойд, с упреком оглядывая всех своими круглыми глазами. – Вы даже не уверены?

– Нет, мадам! – кричит Блаватский так громко и таким презрительным тоном, что миссис Бойд съеживается в своем кресле.

За этой вспышкой следует пауза, потом мадам Мюрзек опускает глаза и глядя на свои колени, с кротостью говорит:

– Поскольку никто не выражает желания послушать его сердце, можно было бы по крайней мере поднести к его губам зеркало. Если оно помутнеет, значит, он еще жив.

– Кумушкины рецепты! – пренебрежительно говорит Блаватский. – Метод совершенно неубедительный.

– За отсутствием другого можно попробовать и этот, – говорит Робби.

До сих пор он проявлял полное спокойствие в отношении случившегося, теперь же внезапно впадает в крайнее возбуждение, со всеми гримасами и ужимками, которыми у него обычно сопровождается это состояние.

– Миссис Банистер, – продолжает он, наклоняясь, вперед и влево, чтобы видеть ее, – быть может, у вас в сумке есть маленькое зеркальце и вы могли бы его нам одолжить?

Он говорит это, грациозно наклонив шею, его лицо почти скрыто волной золотистых кудрей, но мне видно, что его светло-карие глаза лукаво сверкают, и я понимаю, каким чисто женским коварством вызван этот демарш. О, Робби, разумеется, знает, что у миссис Банистер зеркало есть, знает также и то, что, предоставив его для такой мрачной процедуры, она никогда больше не сможет им пользоваться. Значит, ему нужен ее отказ, благодаря которому, он надеется, что образ его, Робби, соперницы потускнеет в глазах Мандзони.

– У меня в сумке зеркала нет, – со спокойной уверенностью отвечает миссис Банистер. – Я весьма об этом сожалею. Я бы охотно вам его предоставила.

– Да нет же, оно у вас есть, – с медлительной улыбкой говорит Робби. – Я сам его там видел.

Миссис Банистер упирается в Мандзони своими самурайскими глазами и говорит легким тоном, не глядя на Робби:

– Вы ошиблись, Робби. Вы точно Нарцисс: вам всюду мерещатся зеркала…