Мадрапур

– Специалисты придерживаются другого мнения, – обиженно говорит Караман.

– Специалисты в чем? – говорит индус.

И устремляет на Карамана взгляд такой гипнотической силы, что Караман молчит. Но молчит с выражением дипломатического достоинства, словно показывая, что хотя он и не согласен, но вынужден уступить. И даже когда он молчит, уголок его верхней губы подергивается, точно лапка цыпленка, которому только что перерезали горло. Он, как и Блаватский, тоже, кажется, с ужасом понял, куда нас должны завести силлогизмы индуса.

– Специалисты! – повторяет индус, и хотя лицо его сохраняет обычную неподвижность, голос от бешенства вдруг начинает дрожать. – Специалисты, которые исследуют сомнительные свидетельства вне индийского контекста! – И уже в полной ярости продолжает: – Вне индийского контекста, набитого до отказа легендами! Ложью! Чудесами! Веревками, которые сами собой висят вертикально в воздухе! Или растениями, которые вырастают у вас на глазах!

Я ощущаю справа от себя какое-то сотрясение и, отведя глаза от индуса – что мне удается лишь с большим трудом, – вижу, что левая рука Блаватского дрожит. Должно быть, он замечает направление моего взгляда, ибо сразу сжимает пальцы, лежащие на подлокотнике кресла, стискивая их с такой силой, что побелели косточки.

Я чувствую некоторую растерянность. С самого начала я с превеликим вниманием слежу за этим разговором, но все никак не могу взять в толк, о чем, в сущности, идет речь и почему Блаватский в таком ужасе. Быть может, его состояние заразительно, ибо я чувствую, что и меня начинает охватывать паника.

В наступившей тишине о своем присутствии напоминает Пако: произведя серию осторожных «гм-гм», он привлекает общее внимание к своим выпученным глазам и пунцовому черепу. Однако чувства, которыми он переполнен, не имеют, кажется, ничего общего с тем страхом, что терзает Карамана и Блаватского.

– Следовательно, вы полагаете, – говорит он по-французски, уставившись на индуса, – что в Мадрапуре нет деловой древесины?

Пако изъясняется по-французски, индус поднимает вопросительно брови, и я перевожу, удивленный тем, что Пако, человек неглупый, может сейчас задавать такие до смешного эгоцентричные вопросы.

Индус и отвечает ему смехом, но ухмылка его весьма далека от веселости.

– Деловую древесину, – начинает он и тут же добавляет, бросая презрительный взгляд на Христопулоса, – а также наркотики вы найдете в Индии повсюду, мсье Пако, но Мадрапура вы там не найдете, поскольку Мадрапура не существует. Откровенно говоря, я полагаю, что все это с вашей стороны не очень серьезно. Вам бы следовало раз навсегда отказаться от мечты вывозить сырье из слаборазвитых стран в обмен на ничтожную горсточку хлеба или, что, собственно, одно и то же, за бесценок забирать у голодающих родителей маленьких девочек.

Физиономия Бушуа мгновенно растягивается в злобной улыбке, и хотя достоверность оскорбительных выкладок индуса невозможно ничем подтвердить, мы все охотно признаем его правоту, и мы бы, наверно, признали ее даже без коварной улыбки злорадствующего шурина Пако.

На Пако просто жалко смотреть. Он съеживается в своем кресле, точно паук, попавший под струю горячей воды.

Но индус на этом не успокаивается. Он неумолимо держит Пако под хлыстом своего магнетического взгляда и после короткой паузы говорит:

– Не понимаю, как вас могут еще занимать подобные пустяки, когда вопрос стоит о вашей жизни или о вашей смерти.

– О моей смерти? – говорит немного приободрившийся было Пако и растерянно ворочает по сторонам своими выпуклыми глазами, старательно избегая глядеть на индуса. И добавляет нечто уже совсем несуразное: – Я же отлично себя чувствую! Я совершенно здоров!

– Конечно, о вашей смерти, – небрежно бросает индус. И, уже ни на кого не глядя, заключает вполголоса со слабой улыбкой: – И не только о вашей.

Наступает молчание, оно, как лавина, обрушивается на нас, и мне кажется, что я падаю, проваливаюсь куда-то, как бывает в кошмарном сне, когда земля уходит у тебя из-под ног и от невыразимого ужаса сжимается сердце.

Я бросаю взгляд на Карамана. Он все такой же чопорный и бледный. Справа от меня пальцы Блаватского все так же судорожно сжимают подлокотник кресла. Христопулос сидит с отвалившейся челюстью, с таким же желтым, как его туфли, лицом и потеет всеми своими порами. Пако распадается у нас на глазах. Только один Бушуа, костлявый, похожий на труп, но при этом, как всегда, теребящий и тасующий карточную колоду, – только он один кажется спокойным: может быть, мысль о смерти уже так для него привычна, что не может по-настоящему его взволновать?

Что касается левой половины круга, там все, кроме Робби и бортпроводницы, по части быстроты реакций сильно от нас отстают. Женщины охвачены беспокойством; они слушают все, о чем говорится в салоне, но делают это скорее как зрительницы, как молчаливые свидетельницы, словно вопрос, вокруг которого идет спор, – дело «чисто мужское» и участвовать в нем им не положено.