Мадрапур

– Вовсе нет, – говорит Христопулос, не выпуская изо рта ввинченную в усы длинную черноватую сигару. – Впрочем, – добавляет он с лукавой находчивостью, которая у этого толстяка, надо сказать, меня поражает, – эти господа, – он указывает своей короткой рукой на Карамана и Блаватского, – вас предупреждали. И если, не думая о последствиях, вы поставили свою подпись, что у делового человека кажется мне просто удивительным, тем хуже для вас. Я же, со своей стороны, вправе требовать от вас уплаты карточного долга!

– Карточного долга! – восклицает Пако, окончательно выходя из себя. – А кто мне докажет, что вы не мухлевали?

– Мсье Пако! – вопит Христопулос, вынимая изо рта сигару и поднимаясь, словно собираясь броситься на своего обидчика. – Вы оскорбляете меня и мою страну! Я не желаю больше терпеть подобный расизм! Для вас всякий грек – обманщик и шулер! Это недопустимо! Вы должны сейчас же извиниться – или я дам вам по морде!

– Извиниться! – орет Пако, вцепляясь в подлокотник кресла и тоже готовый вскочить. – Извиниться за то, что вы пытаетесь выманить у меня восемнадцать тысяч швейцарских франков!

– Если вы его хоть пальцем тронете, мерзкий вы тип, – говорит вдруг Мишу, вскакивая на ноги и становясь перед греком, – я выцарапаю вам глаза!

Сказав это, она, вопреки всякой логике и против всякого ожидания, наносит ему удар ногой по большой берцовой кости. Христопулос взвывает от боли.

– Она совсем спятила, эта девчонка! Я влеплю ей пощечину! Ничего другого она не заслуживает!

Однако он не решается это сделать – может быть, просто из-за помехи – вонючей сигары, которую он держит в правой руке. Наступает минута замешательства, в течение которой ситуация, оставаясь неясной, колеблется между кулачной расправой и фарсом. Пако встает и тянет Мишу за руку, пытаясь усадить ее в кресло, Мишу отбивается от него и вызывающе смотрит на грека, а грек ошарашен тем, что вместо одного противника перед ним оказалось вдруг двое.

Тут, проявляя замечательное уменье выбрать нужный момент, в дело вступает Блаватский. Сверкая глазами за стеклами очков, он кричит:

– Всем сесть! Это приказ!

И – такова чудодейственная сила могучего голоса в обстановке растерянности и смуты – все трое незамедлительно подчиняются, даже не задумываясь о том, кто дал Блаватскому право ими командовать.

– А теперь объяснимся, – говорит Блаватский, выставив вперед подбородок и явно обрадованный тем, что он вновь берет в свои руки leadership.

Должен признаться, что его торжествующий вид вызывает сейчас у меня только иронию. Как может умный человек в столь драматичный момент нашего полета хоть на секунду вообразить, что он в состоянии всерьез контролировать ситуацию – именно нашу ситуацию – на борту самолета, а не служить арбитром в этом мелком и достаточно гнусном споре?

– Мсье Пако, – продолжает Блаватский, – вы обвиняете мсье Христопулоса в том, что он смухлевал?

– Я не могу этого доказать, – говорит Пако, – но это представляется мне возможным.

– Потому что я грек! – говорит Христопулос; в его голосе звучит нечто среднее между негодованием и жалобой, усы дрожат, глаза обращены к небесам. Но при всей своей актерской ловкости он, по-моему, хватил через край: чересчур уж бесстыдно он апеллирует ради собственной выгоды к нашим антирасистским чувствам.

Видимо, он собирается продолжить эту деликатную тему, но его прерывает Бушуа. Он поднимает свою исхудавшую руку, глубоко запавшие глаза открываются, и он говорит еле слышным, ежесекундно прерывающимся голосом:

– Он… не… плутовал. Я за ним… внимательно… следил. И это… моя собственная… колода… карт, а не колода… которая… неведомо откуда… взялась.

После чего он медленно поворачивает голову, глядит на Пако со злорадной улыбкой и снова закрывает глаза; улыбка застывает у него на губах, точно оскал мертвеца. Зрелище не из приятных. Над нами нависает тишина какого-то особого свойства, словно мы все ощутили у себя на лицах дуновение ада. Не то чтобы я считал, что ад существует вне человека. Нет, что касается Бушуа, я, наоборот, убежден, что ад проник в самое его нутро и что разрушительная ненависть к зятю разрушила в конечном счете его самого, постепенно подточив его жизненные силы.

– Если мсье Христопулос не плутовал, мсье Пако, вы должны перед ним извиниться, – говорит Блаватский, очевидно забыв, что в начале партии он и сам подвергал сомнению добропорядочность грека.

– Мне извиняться перед этим… этим… – говорит Пако; его глаза окончательно вылезли из орбит, череп сделался совершенно багровым, но он все же оставляет фразу неоконченной, при всем своем гневе боясь опять оказаться неправым.

– Я обойдусь без извинений со стороны мсье Пако, – говорит Христопулос, обращаясь не к Пако и не к Блаватскому, а ко всем нам.

Он говорит с достоинством, которого мы у него никогда прежде не замечали и которое проявилось в нем в ту самую минуту, когда Бушуа выдал ему свидетельство о честности.