Мадрапур

Говоря это, она смотрит на нас, изгибая шею с такой восхитительной грустью, словно её упущенные возможности – это мы. И, невольно уступая её тщеславному задору и в то же время покорённые её милыми ужимками, все мы уже у её ног. Включая Карамана, который забывает в эту минуту о воспитании, которое он получил у святых отцов. Как отличается, как разительно это всё отличается от тех грубых приёмов, к которым, соблазняя нас, прибегает мадам Эдмонд. Что же касается эротического воздействия, то светская дама и здесь даст проститутке сто очков вперёд.

– Какой цинизм! – с возмущением восклицает Мюрзек, и она, конечно, права, но права с той точки зрения, про которую всем нам очень хочется забыть.

– Я полагаю,– говорит миссис Банистер, незамедлительно используя против неё именно тот аргумент, в котором Мюрзек усматривает свою основную опору,– я полагаю, что среди ваших достоинств вы числите также и добродетель.

И мы все чувствуем в эту минуту, что добродетель не входит в кодекс хорошего тона.

– У меня в самом деле есть нравственные устои,– сухо говорит Мюрзек.

И все ждут, все просто надеются, что миссис Банистер спросит сейчас, как сочетаются эти нравственные устои с ядовитой злобой, которую на наших глазах Мюрзек выплеснула на Мишу. Но миссис Банистер не расположена снова привлекать наше внимание к своей трогательной сопернице и ещё того менее – давать Мандзони новый повод для умиления по поводу этой бедняжки. Для атаки она выбирает другой плацдарм.

– Что же,– говорит она со спокойной дерзостью,– ни одного поклонника? Ни самой крохотной слабости? Ни одной связи? Ни даже минутной потери самообладания наедине с подругою детства?

Примечательно, с каким коварством, а быть может, и с какой проницательностью миссис Банистер выдвигает сапфический вариант как один из наиболее правдоподобных.

– Эти предположения только характеризуют вас самое,– отвечает Мюрзек.

Ответ в общем-то достаточно сильный, но весь эффект которого она тут же портит, добавляя:

– Я должна вас разочаровать: у меня никогда никого не было, кроме мужа, который скоропостижно умер.

В конце концов, вполне может статься, что у неё в самом деле никогда никого, кроме мужа, не было, но почему её голос на слове «скоропостижно» дрогнул? Вообразить Мюрзек влюблённой невозможно, а безутешной вдовой и подавно.

Миссис Банистер это чувствует, поднимает к небесам свои сорочьи глаза, вновь опускает их, метнув сообщнически взгляд на нас и, тихо вздохнув, вполголоса произносит:

– Укокошили.

– My dear! – говорит миссис Бойд.

– На что вы намекаете? – грозно вопрошает Мюрзек.

– Ни на что,– с полнейшим бесстыдством говорит миссис Банистер.

И, что уж действительно предел наглости, после всех вопросов, которые она сама же и задавала на эту тему, добавляет:

– Ваша личная жизнь меня не касается.

– Вы хотите сказать, что не способны её понять,– говорит Мюрзек.– И это меня мало удивляет после всего того, что вы нам сейчас доложили о вашей.

Преимущество в счёте на стороне Мюрзек. Преимущество не ахти какое большое и не слишком убедительное, но тем не менее свидетельствующее о крепком профессиональном мастерстве. К сожалению, и на сей раз Мюрзек снова всё портит, добавляя с невыносимо фальшивой интонацией:

– Я представляю собой личность, понимаете, личность, которая наделена совестью и духовными запросами. А вам должно быть стыдно считать себя всего лишь объектом сексуальных вожделений.

Тут миссис Банистер производит целую серию очаровательных ироничных ужимок, в чём ей очень помогают её сверкающие раскосые самурайские глаза. Сейчас она должна нанести удар. Битва гадюки со скорпионом близится к завершению.

– Милостивая государыня,– говорит миссис Банистер,– ваше понимание роли секса в отношениях между людьми весьма далеко от реальности. Поверьте мне, быть объектом сексуальных вожделений – вовсе не это печально для женщины, для неё печально другое – никогда им не быть…

Мюрзек ничего не отвечает, сидит с отсутствующим видом, поджав губы. Но когда, опьянев от своего триумфа, миссис Банистер обращает взор на Мандзони, она не встречает его ответного взгляда. Он отвернулся, он молчит, он никого не видит, кроме Мишу.

В театре гаснут свечи, и в наступившей тишине на лице миссис Банистер после стольких затраченных впустую усилий появляется усталое выражение, которое старит его. Как ни напрягает она лицевые мускулы, стараясь сохранить невозмутимость, в её восточных глазах проступает печаль. Должно быть, она думает о том времени, когда ей не нужно было блистать всеми своими талантами, когда она тоже могла сидеть с дурацкой книгой на коленях и в ответ нести сквозь зубы любую околёсицу – всё равно вокруг так же неистово трепетали устремлённые к ней мужские желания.

Сейчас все сидят будто в рот воды набрали. Но это продлится недолго. Игра влечений и антипатий за короткое время так захватила всех в этом кругу, что рассчитывать на тишину не приходится. Используя передышку, я смотрю на viudas и, проявляя нескромность, слушаю их приглушённые речи.