Мадрапур

Она бы, наверно, продолжала и дальше в том же духе, если бы Робби не протянул с ласковой грацией свои тонкие пальцы и не закрыл ей ладонью рот.

Блаватский смотрит на Мюрзек.

— Вам не следует извиняться, — говорит он, пряча своё смущение за наигранной или искренней прямотой. — Я и сам, должно быть, немного пересолил. Во всяком случае, — добавляет он поспешно, — я уважаю ваши убеждения.

Мюрзек вынимает из сумочки носовой платок и вытирает глаза, синева которых стала от слёз ещё более яркой.

— Продолжайте… — просит Блаватский.

— Что ж, продолжим, — говорит Мюрзек нежным голосом, но с неколебимым упорством, — видите ли, я абсолютно уверена в том, что я говорю. Когда индус закончил свою речь, он стоял позади мсье Христопулоса. А я была возле двери, и меня пронизывал холод и ледяной ветер. При его последних словах я вышла. Таким образом, он никак не мог пройти раньше меня.

— Допустим, — говорит Блаватский, сверля её глазами из-за очков. Он выдвигает подбородок вперёд и разводит в стороны свои короткие руки. — Допустим, что дважды два не дают в результате четыре! Допустим, что индусы не спустились ни до, ни после вас! И, однако, они оказались снаружи! В конце концов, когда человек притязает на то, чтобы вырвать себя из «колеса времени», — насмешливый хохоток, — можно пройти и сквозь стену фюзеляжа!

— Но есть и третья возможность, — говорит бортпроводница.

И снова Блаватский жестом отметает её вмешательство.

— Продолжим, мадам Мюрзек. Вы стоите внизу у трапа. Что происходит дальше?

— Я уже вам говорила, — повторяет Мюрзек, вздрагивая и опуская глаза. — Я испытала чувство ужаса.

Новая пауза, и я уже начинаю думать, что Блаватский, помня о всеобщем добром согласии, вновь постарается обойти эту тему. Но, к моему великому удивлению, я ошибаюсь.

— В конце концов, — говорит он с какой-то снисходительной жизнерадостностью, звучащей достаточно фальшиво, — это вполне нормально! Кругом полная тьма, вы дрожите от холода и к тому же понятия не имеете, где вы находитесь!

Мюрзек поднимает голову и устремляет на Блаватского взгляд своих синих глаз, который даже в её новом обличье не так просто выдержать.

— Нет, мсье, — говорит она чётким голосом. — Это нельзя считать нормальным. Я не слабонервная женщина. Я не боюсь ни холода, ни темноты. И если бы я начала идти, я бы непременно куда-нибудь пришла.

Блаватский молчит, очевидно мало расположенный вступать на путь, на который приглашает его Мюрзек.

Робби спрашивает серьёзным голосом:

— Чему приписываете вы это ощущение ужаса?

Мюрзек глядит на него с признательностью, которая у такой женщины, как она, выглядит душераздирающей. Должно быть, то, что она в одиночестве пережила, было слишком ужасно, и она испытывает теперь облегчение при мысли, что может эти переживания разделить с другими. И она уже открывает рот, когда Блаватский грубым голосом говорит:

— Бог с ними, с чувствами! Перейдём лучше к фактам!

— С вашего разрешения, — с холодным достоинством и не терпящим возражений тоном говорит Мюрзек, — я отвечу сначала на вопрос, который мне только что задали.

Блаватский молчит. Во всяком случае, Мюрзек он расспрашивает не так, как допрашивал бортпроводницу.

— Это трудно объяснить, — говорит Мюрзек, дружелюбно обращаясь к Робби (меня в этот миг царапает мысль, что совсем недавно она обозвала его «половинкой мужчины»).

Она прерывает себя и сжимает одной рукой другую — думаю, чтобы унять их дрожь.

— Ничего определённого. Я почувствовала, что меня отвергают.

— Вы хотите сказать — отвергают физически? — спрашивает Робби.

— Физически тоже. Когда я увидела в десятке метров от себя индусов, мне захотелось побежать, чтобы нагнать их. Это было страшно. Вы знаете, такое ощущение иногда бывает в ночных кошмарах: устремляешься вперёд, поднимаешь ноги и не двигаешься с места, хотя ты прилагаешь такие усилия, что у тебя бешено колотится сердце. Вот что я испытала. Какая-то жуткая сила отталкивала меня.

— Ветер, — с сухим смешком говорит Блаватский.

— Нет, ветер дул мне в спину.

Мюрзек замолкает, расстроенная тем, что о своём ужасном переживании может рассказать только такими вот сумбурными, лишёнными драматизма словами.

— Вы уже дважды употребили слово «ужас», — говорит снова Робби. — Какая, по-вашему, разница между ужасом и страхом?

— Огромная, — говорит Мюрзек. — Против страха можно бороться, ужас вас полностью себе подчиняет.

— Он овладел вами сразу или постепенно?

— Он охватил меня, как только я поставила ногу на землю, но не сразу достиг своей высшей точки.

Робби качает головой и глядит на Мюрзек светло-карими глазами, сверкающими и яркими, как брызги воды в струе фонтана. Он, как всегда, возбуждён, жеманится, ломается, но не теряет из виду главного — помочь Мюрзек выразить определённо и ясно то, что ей пришлось пережить.

— А не могли бы вы нам сказать, — говорит он, — в какую именно минуту ваш ужас достиг своей высшей точки?

— Когда индусы исчезли…

— Исчезли? — саркастически переспрашивает Блаватский.

— Погодите вы, Блаватский! — с нетерпением говорит Робби. — Дайте сказать мадам Мюрзек!