Мафия

— Минуту, Олег Иваныч. И мы берем на себя обязательство их снабжать. Если не выполним, у нас с вами получится не бизнес, а борьба с наркоманией, хе-хе…

Никем не оценена попытка Крушанского сострить. Его воспринимают как полномочного, но нудного бухгалтера фирмы, хотя это не единственная его ипостась.

— Нужны несколько мелких хранилищ.

— Сплошное благоразумие, — скучает Коваль. — Но прав.

— Раз пошел глобальный разговор… потянем ли мы весь рынок? Жуть берет, сколько они дряни выжирают. За народ страшно! — вырывается у Коли.

— Народ перетопчется, — вскидывается Феликс. — Жрут неконкурентоспособные. Но действительно, Олег Иванович, пока торговцы вне нашей системы — их забота, как добывают товар. Для нас же разрозненные поставки… и вообще такой огромный оборот…

Растущее недовольство патрона заставляет его умолкнуть.

— Дело не в обороте, — говорит после паузы Коваль. — Не в деньгах. Безбедно прожить есть много способов… Нет, не понимаете. Ну-ка, сядьте. Я — хочу — владеть — всем. Такая вот идея. Это будет не только красиво. Наркотики ключ к власти. Где угодно, над кем угодно. Заведем картотеку потребителей. Сын министра наркоман — считайте, министерство наше. Дочь областного вождя — вождь у нас в кармане. Да человека любого ранга можно скрутить за месяц! Достаточно купить его врача… И мы еще вернемся за подснежниками!

Коля, похоже, увлекся размахом, размечтался. У Феликса в глазах хищный огонек, Крушанский притих в задумчивости: а ведь, чего доброго, и учинит патрон государство в государстве, а Хомутова полна восхищения и гордости.

Коваль проверяет, какое впечатление произвела речь, и усмехается:

— Спасибо за внимание.

9

Ардабьев сидит в кабинете Знаменского. Оба разместились сбоку стола, чтобы избежать традиционной позиции следователь — допрашиваемый и задать беседе неофициальный характер. Но поначалу Ардабьев с трудом преодолевает скованность, тем более что и Пал Палыч не вполне раскрыт и не испытывает к посетителю безусловного доверия.

— Устроиться по специальности… — говорит он. — Но сегодня можно найти более высокооплачиваемую работу, чем инженер-химик.

Подоплека невысказанного вопроса Ардабьевым сразу уловлена.

— Вы думаете, стремлюсь… Честное слово, нет! Да никакой лаборатории не нужно! Был бы пузырек и пипетка — я вам изготовлю дозу! С прошлым покончено, клянусь!

— Чем безнадежней наркоман, тем искренней клятвы…

Спорить не приходится, Ардабьев, видимо, знает, что суждение следователя верно.

— Конечно, можно рабочим в магазин, — отвечает он, помедлив. — Не пью, не ворую… хоть в Елисеевский. Так рад вольной жизни, что я бы готов. Но жена… если я грузчик — для нее моральный крах.

Звонит внутренний телефон.

— Слушаю… А-а, да есть сведения… Нет, тот, с кем имели дело вчера утром… не могу вслух.

Ардабьев жестом спрашивает, не выйти ли ему, Пал Палыч показывает, чтобы сидел.

— Понял? Действуй… Владимир Игнатьевич, — возобновляет он разговор с Ардабьевым, — я за вас в известной мере должен поручиться, так что потолкуем по душам. Как вам сиделось?

Ардабьев собирается с мыслями.

— Тяжко… Я б всех следователей и судей сажал хоть на месяц, чтоб поняли! Исправительно-трудовая колония… Нельзя там исправиться! Каторга есть каторга, ничего больше!

Он ждет протеста Знаменского, но у того на лице только внимание.

— Говорите, Владимир Игнатьевич, говорите.

— Когда человек попадает на семь, десять лет, то уже… Если есть деньги купить, забыться — он купит. Там не проблема, любые препараты. Нет денег — существует система лагерных услуг… известна вам эта мерзость? Сколько там становятся наркоманами!

— А для многих — повышение квалификации, — добавляет горькое признание Пал Палыч. — Сажаешь воришку — получаешь ворюгу, из хулигана созревает бандит. Тайная язва нашей профессии!..

Снова телефонный звонок.

— Извините, занят, — говорит Пал Палыч. Он уменьшает силу звука, так что в дальнейшем аппарат только негромко гудит, и Знаменский не берет трубку.

— Владимир Игнатьевич, действительно излечились?

В беседе наступает перелом в сторону взаимного доверия.

— Сам удивляюсь! Шесть раз корчило! — Ардабьеву и сейчас страшно вспоминать. — Табуретки грыз, Пал Палыч, выл хуже волка… Аж на четвереньках полз к конвою, чтоб спрятали в карцер: чтоб никто из жалости не сунул сигарету или таблетку!

— А теперь? Прежняя обстановка, прежние друзья.

— Этого не боюсь. Есть некоторая растерянность перед жизнью. Когда я садился, иные были порядки… то есть, как выясняется, беспорядки, но беспорядок, который существует очень долго, поневоле принимаешь за порядок. Все примерно одинаково считали: белое-черное, право — лево, если лицом на север, то за спиной юг. А сейчас мозги кувырком.

— Но вы ведь, вероятно, читали газеты? — улыбается Пал Палыч.