Мафтей: книга, написанная сухим пером

Марковций с окровавленной мордой, спрятав убитую птицу, посматривал на меня искоса. У ловцов, которые разжились на добычу, друзей нет. Так ведется среди зверей. Да и у людей так же. Куренка я ему оставил — заслужил. А сам, угадывая едва намеченный след, пошел дальше. Теперь охотился я. Охотился на каждое деревцо, каждый столбец. Не так долго и семенил. И раз — еще нитка! Желтоватая. Пустился дальше… На краю осинника тропинка сворачивала на вырубку, и на обкорнанном топольке ветерок теребил серенький шнурок. Еще одна веха. Проселочная дорога шла понизу буерака и привела к одинокой винничке[335]. Покосившийся крест без распятья как бы кланялся, и плечо с белой ниткой показывало новое направление — мимо камыша в плавнях. Меня направляли, меня вели. Так, как и тех бедняжек, ушедших в неизвестность. Путь предусмотрительно прокладывали на окраинах, по глухим местам, вдали от людских глаз… Наконец, я уперся в одичавший сад на береговом склоне. Как раз напротив русла, которое рассекалось островком. Расколотая молнией черешня обвязана узловатой паклей. Метка. Я узнал место, где травил «лебедем» Тончи. Это было его хозяйство, заброшенное и опустевшее. И без лодки. Зато с маленькой гаванью. А при ней вкопан грабовый шест с клочками пакли. Пряжа мне уже знакома. Еще одна метка. А дальше — вода. Мое разворошенное удачей сердце обмерло. Нащупанная с таким трудом дорога могла здесь оборваться. Как нить на сторожевом деревце.

Река длинная, неизвестно куда мог увезти их Тончи на своем дубаке… Я долго не рассуждал, поскорее разделся и поплыл. Когда плывешь, как мышь, только макушка над водой, то сносит тебя примерно так же, как и лодку. Добравшись до той стороны, я попал в вымытый в береге залив. Торчок дерева с выцветшей ряндой[336] служил мне маяком. К нему привязывали лодки, понял я с облегчением. Это был их перевоз, а река должна была слизать за девками след…

Замысел был продуман, но не до конца. Я вернулся за одеждой и второй раз переплыл уже с дощечкой. Только встал на твердое, бегом бросился осматривать берег. И скоро был вознагражден. Молодой орешек на пригорке, как девица, был приукрашен серой лентой. Значит, я снова ухватился за тропу. Ноги в руки — и ходу. Здесь было легче, пешничок виднее. А знаки те же — где нитка, где кусок сукна. Так мало-помалу обогнул я Замчище, град Паланок, Швабскую колонию, прочесал верболозы вокруг поля и одним духом взбежал на Большую гору. Правда, не такая уж она и большая. А оттуда — открытое пространство, вольное, тихое, ласково-березовое, пахнущее прелостью ранней грибницы. Глазам удовольствие, ногам утешение.

Силой приказал себе остановиться. Положил зарубку на козьей иве и вернулся в город. Целый день я даже не присел, но должен был совершить еще один обход. И таки до сумерек успел. Зашел в каждую хижину, помеченную черной лентой, и попросил в долг какую-либо вещь. Одну-единственную, но самую дорогую для пропавшей дочери. А еще прикупил толстый моток ниток. Сырых, неокрашенных. Да долго ли их окрасить…

Дома я застал двоих рядком — Алексу и Марковция. Успели договориться лежебоки.

«Завтра рано утром отправляемся», — сказал я бодрым голосом.

Парень вскочил на ноги:

«Я готов. А куда?»

«Дорога покажет».

«Жаль, что мамка уже ушла. Она приготовила бы что-то в дорогу поесть…»

«Дорога накормит», — изрек я кратко, ибо на большее не было сил.

В Мукачеве каждый завтрашний день похож на сегодняшний. Только не тот, к которому я мысленно готовился…

Затесь двадцать четвертая Марковций потрошит норы

Мы не знаем, чего в жизни добиваемся, пока не перестаем добиваться.

Не помню, от кого услышанное

Всю ночь — хотя сколько той летней ночи — воробьиный хвост! — меня мучил сон. Будто связан я, опутан косами. Ее волосами. Они змеиными веревками обхватили меня. А я еще и сам секу себя черной мокрой косой — и по коже пробегает холодное пламя. От тех ласк я задыхался, как ранее без них. Наказывал себя тем, что не могу отпустить. Увы, прошлое еще как-то можно приблизить, можно простить, но коснуться его — нельзя. Да еще и сухим пером.

Прошло, да не отошло. Эге.

Недавно я листал свитки Аввакума, выискивая какое-нибудь напутствие в дорогу, и среди прочего нашел маргиналию[337] Нахмана из Брацлава: «Тот, кто способен написать книгу, но не пишет ее, подобен тому, кто теряет сына». Потому я и начал сию повесть и веду ее до конца, подливая в нее в меру грусти и в меру радости. Как оно и ведется на перекатах жизни.

Пройдет неделя от сего рассвета, и Алекса, осмелившись, наконец спросит о том, что волновало его сердце:

«У вас… так и не было жены? Живете спокон веку один?»

Что я мог ему ответить. Разве что спрятаться за слова: