Мафтей: книга, написанная сухим пером

«Да уж, да ты не только знахарь, но и сказочник».

«Скажете такое… Знахарь много знает, а еще больше забыл».

«Проси для себя награду, Мафтей. Смело проси».

«Ваше благородие, я этому не обучен, чтобы что-то просить. К тому же не знаю, что такое награда. Не понимаю этого слова, и все тут».

«Э-э, краснобая не переспоришь… А я временем связан, едем с графом святить церковь. Первую в твоем Росвигове. Поэтому проси отплату за услужливость здесь и сейчас. Проси, пока тепла моя щедрость. Я не привык быть должником».

«Если так, то повинуюсь, милостивый государь. Знаете Тминное поле слева от Дорошовицы?»

«Не знаю. Меня от тмина пучит», — бурмистр был в хорошем настроении ныне.

«Поле не поле — целина, там раньше был скотомогильник…»

«И что с того?»

«Позвольте, чтобы я заложил там ореховый сад. В пользу нуждающихся».

«И все?» — удивленно воскликнул сановник.

«Разве мало — сад?»

«Сад… — повторил он, будто пробуя слово на вкус. — И что, ты будешь при нем сторожем?»

«Да где уж, сторож там есть. Хотя и одноглазый, но поймет, где свой, а где чужой…»

«Иди, Мафтей, не смеши, ибо я замешкался с тобой. Иди, там, под Мокрой стеной[367], ждет тебя граф. Только долго не удерживай его своими сентенциями».

Я огляделся, бормоча про себя: «Смешные люди. С каких пор это я удерживаю графов?» За углом, под мохнатой пихтой, лоснился лаком берлин, разукрашенный золотыми позументами. Тяжеловесная карета с тремя лошадьми. Форейтор открыл дверцу. Из бархатного потемка блеснул взгляд старой разумной птицы. Бледное лицо, оправленное во вьющееся серебро лохматых волос и бороды. Под выпученными глазами мешки, испещренные синеватыми прожилками. Холеная, запятнанная темными веснушками рука едва вздрагивает на костяной ручке.

«Подейшлый[368] твой век, голубь», — подумал я про себя, а вслух сказал:

«Это я, Мафтей Просвирник, пришел к вам…»

«Нет, это я к тебе пришел, благодетель, — бодро, несмотря на видимую слабость, отозвался граф. — В первую голову, уполномоченный императором, хочу поблагодарить за твое подвижничество. И собираюсь, sicut decet[369], за исправную заслугу выхлопотать тебе награду».

«Вашмость, я не такой уж сильный, чтобы носить еще и такие тяжести».

Граф улыбнулся.

«Мне много о тебе рассказывали, но никто по сути так и не обозначил, кем ты есть. Кто ты, Мафтей?»

«Внук своего деда и сын своего отца».

«Хороший status. А кем были они?»

«Никем. Они держали на себе и в себе частицу Божьего мира. Пока не пришло их время».

«Наше время… — задумчиво произнес ишпан. — Я твой сверстник, достигший зрелого возраста человек… Но несмотря на это, живу и все на что-то надеюсь. На что-то избранное, что-то такое, что приготовлено, скрыто только для меня. Жду, что придет еще мое время… А может, прав Тит Ливий: наша жизнь — interregnum. Межвременье. Не знаю… Чем дальше, тем больше время тяготит меня, перестает быть моим союзником».

«О, это большая наука: превратить время из врага в друга», — сказал на то я.

«Ты думаешь о смерти, Мафтей?»

«Что о ней думать? Пусть она обо мне думает — это ее проблемы».

«Святые отцы обещают нам бессмертие… А где оно?»

«Здесь, — сказал я, кивнув на Мокрую стену. — Бейт олам, бейт Хаим».

«Что?»

«Дом вечности, дом жизни. Так жиды называют кладбища, обители своих мертвецов».

«Слышал я. Вечная жизнь… А кто ее видел?»

«Ну, крота тоже не видно, а он есть», — вставил я.

«…Зато смерть видишь на каждом шагу. Вот кладбище на кладбище. И все их не хватает…»

«Кладбища — это не смерть. Это ямы с прахом. И туда не заглядывает солнце жизни».

«Эх, — сказал, сокрушаясь, граф. — Наше с тобой солнце, Мафтей, тоже мало-помалу заходит…»

«Солнце заходит, но не исчезает. Так и мы восходим и заходим. Но не в землю, не в кладбищенские ямы. Смерть земного тела — для земной видимости. А дух неистребим и продолжает творить от вечности к вечности, как солнце, что несет свет на иной круг… Я близко знал одного благочестивого мужа, который всю жизнь прожил в горной пещере. А когда пришел последний его земной час, он сказал: «Вот и созрело время выйти из ямы. Принимай раба Твоего, Владыко». И дед мой весь век руками сглаживал гору, которая заслоняла солнце. Тянулся из ямы к свету небесному. Попробуй закопай такой дух!.. А отец… тот так и не дожил до кладбища…»

«Как это?» — удивился граф.

«А так, забрала его река, не дала в руки смерти. Поэтому и говорю, что держали они на себе и в себе сии горы, воды и берега. И я подле них».

«А мои предки, сиятельные вельможи, держат в Вене громоздкие мраморные склепы и покоятся в земле, привезенной из Иерусалима…»

«Тлен с тленом, — сказал я. — Мощи, перемешанные с пылью Святой Земли, от сего не становятся живыми. А тем более святыми. Как иерусалимская верба над Латорицей — старый пень, и ничего более».

«Там, в Священном саду императорской семьи, — продолжал граф, не слыша меня, — подготовлено место и для меня».

«Не спешите. Что там радостного?!»

«А здесь? В чем твоя радость, человече?»