Маг

Затем Хаддо обратился к Леонардо да Винчи, перемешивая собственную фантазию с возвышенными словами эссе, которое, благодаря прекрасной памяти, знал наизусть. Ему нравились мистические картины; творцы их стремились выразить нечто такое, что невозможно было.) передать на холсте: неутоленность желаний и тоску по неземным страстям. Оливер отыскивал эти качества в самых неожиданных произведениях, и его слова открывали значение картин, на которые Маргарет раньше не обращала внимания. Его влекло все необычное, даже извращенное и чудовищное, изображавшее безобразие человека или на поминавшее о его смертности. Он вывел перед Маргарет целое скопище карликов Риберы с их хитрыми улыбками, безумным блеском глаз, с их злобой; он смаковал их уродства, одновременно отталкивающие и завораживающие; сгорбленные спины, кривые ноги и гидроцефальные головы. Поведал о картине Валдеса Лила, хранящейся где-то в Севилье: там изображен священник у алтаря; алтарь с резным цветочным орнаментом украшен позолотой. На священнике – роскошная сутана, под ней стихарь с тонкими кружевами, но облачение давит его так, будто его вес ему не под силу. И во всем: в слабых, трясущихся руках, в белом, восковом лице, в темных провалах глазниц – во всем ощущается распад тела, вызывающий в зрителе ужас. Кажется, священник с трудом сохраняет свою ветхую плоть, но у него нет и желания освободить ее из плена – лишь отчаяние, будто Господь Всемогущий покинул его и небеса не дают утешения. Вся красота жизни исчезла, в мире не осталось ничего, кроме распада. Омерзительное гниение поразило еще живого человека; могильные черви, надвигающиеся небытие и мрак, разверзающийся перед глазами, – не сулят ничего, кроме ужаса. Впереди лишь тьма и бурное море, темная ночь души, о которой толкуют мистики, и тревожное море жизни, где нет пристанища измученным и больным.

Маргарет слушала почти не дыша, с интересом исследователя, перед которым открывались равнины еще неизведанного континента. Художники, которых она знала, говорили о своем искусстве лишь с точки зрения техники, и образное восприятие Хаддо было для нее в новинку. Ее зачаровывал и пугал человек, произносивший свои изощренные фразы. Глаза Оливера были прикованы к ней, и она откликалась на его слова, словно тонкий прибор, отсчитывающий биения сердца. Все тело охватила странная истома. Наконец он замолчал. Маргарет не могла и пальцем шевельнуть. Как загипнотизированная. Казалось, силы оставили ее, а тело – неподвластно.

– Мне бы хотелось что-нибудь сделать для вас в благодарность за то, что вы сделали для меня, – сказал Хаддо.

Он встал и подошел к роялю.

– Сядьте поближе, – указал он на кресло, стоящее возле вращающегося табурета.

Она и не подумала воспротивиться. Оливер сел к роялю. Маргарет уже не удивляло, что он заиграл превосходно, хотя было почти невероятно, что эти большие толстые пальцы могли так нежно касаться клавиш и извлекать такие удивительные звуки. Пианист как будто вкладывал в свою игру страдающую, мятущуюся душу, и инструмент отвечал ему трепетной, почти человеческой любовью. Это было странно и страшно. Она смутно припоминала мелодии, которые он исполнял, под его пальцами в них ощущался аромат экзотики, столь гармонировавший с тем, о чем он недавно говорил. Память у него была поразительной: внутренним чутьем угадывал он желания, владевшие Маргарет, и выбирал то, что в этот момент ей было особенно необходимо. Затем зазвучали вещи, которых она не знала. Никогда не слышала она подобной музыки: примитивной, меланхоличной, мистически отрешенной, вызывающей в воображении лунные ночи в пустыне, с пальмами, застывшими в неподвижном воздухе над бескрайними пространствами оранжево-желтых песков. И одновременно казалось, что знакомы ей извилистые узкие улочки оазисов, белые молчаливые дома, отбрасывающие загадочные лунные тени и отблески желтого света из окон, из-за которых слышались звуки диковинных инструментов и доносились терпкие запахи восточных ароматов. В воображении Маргарет как бы брела процессия таинственных существ. Мона Лиза и Иоанн Креститель, Бахус и Анна, мать Святой Девы Марии, прошествовали перед ней, сменяя друг друга. Иродиада, дочь Ирода, воздела в танце руки, как бы совершая мистический обряд и призывая чужеземных богов. Лицо ее было бледно, а черные глаза покраснели от бессоницы; драгоценные ценные камни на поясе Иродиады тускло поблескивали, а одежда ее давно утратила свои цвета. С улыбкой, в которой отразилась вся мировая скорбь и все пороки мира, она уставилась на дряхлого Иоанна и голосом, леденящим, как само дыхание смерти, пропела слова поэта: «Я обожаю тело твое, Иоконаан. Оно подобно лилии на темной воде, оно бело, как снег, лежащий на вершинах гор иудейских и падающий в долины. Розы в саду царицы Аравийской не так белы, как тело твое. Ни благовонные розы в саду владычицы Аравии, ни белые ноги рассвета, ступающего по листьям, ни перси луны, возлежащие на груди моря… Ничто в мире не бело так, как тело твое. Истоми меня касанием чресл твоих…»