Рассвет накануне дня моего рождения. Мне бы хотелось написать в этой тетради слова оптимизма и примирения, поэтому я вырвал предшествующие страницы, полные непримиримости и печали. Тяжело, особенно для человека с моим темпераментом, выдерживать тридцать два дня в заточении. Очень тяжело, поверьте. Но в глубине души я понимаю, что я еще не самый несчастный из людей. В моих жилах течет юная кровь, и я могу начать все сначала еще тысячу раз.
Канун дня моего рождения. В этих строках, написанных на рассвете, мне хотелось хотя бы немного возродить мою веру в себя.
Послушай, Пауло, в будущем году ты можешь поступить в университет, и у тебя еще много лет впереди. Используй же это время, чтобы думать и как можно больше писать. Не надо жаловаться. Розетта, твоя пишущая машинка, твоя боевая подруга, здесь, с тобой, она готова верно служить тебе. Помнишь, что сказал Сэлинджер? «Храни свой опыт. Может, когда-нибудь он кому-нибудь пригодится, как тебе пригодился опыт тех, кто был до тебя». Поразмысли над этим. И не чувствуй себя таким покинутым. Ведь вначале друзья оказали тебе достаточно поддержки. Они сделали что могли. Но они утомились, как утомился бы и ты на их месте.
Я здесь с июля. И я стал трусом. Я сам во всем виноват. Вчера, например, только я позволил сделать себе укол снотворного — лег и послушно протянул санитару руку. А остальные подняли бучу. Монахиня повздорила с моей девушкой, и теперь Ренни не сможет меня навещать. Они узнали, что я хотел продать рубашки, и теперь у меня нет ни такой возможности, ни денег. Меня увидели с пистолетом «беретта» в руке и установили за мной слежку.
Остановка: заставили остричься.
Нет у меня больше волос. Теперь у меня лицо беспомощного младенца. И ко мне приходит желание, которого я так боялся: желание остаться здесь. Мне больше не хочется отсюда уйти. Я не стригся с февраля. И вот, в сумасшедшем доме, меня поставили перед выбором: обрезать волосы или остаться здесь навсегда, Я предпочел стрижку. Но потом у меня появилось ощущение, что я лишился последнего, что имел. Эта страница должна была стать манифестом бунта. Но теперь я больше ничего не хочу. Я укрощен. Я уже не бунтую. Я почти примирился.