Маг-целитель

Ну что? Набилась в уши вата?
Зову-зову, а толку нет!
Эй, помирать вам рановато —
Сказать смешно — в расцвете лет.
Шериф, сей мир не так уж плох!
Одумайся и сделай вдох!

Тут мне и самому припомнилось одно стихотворение:

Только Ты, Всевышний, мог бы снова
Жизни силу в бедняка вдохнуть,
Чтобы он живой стал и здоровый,
Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь.

А потом я добавил еще немножко:

Вдохни! Как много в этом вдохе
В тебя чудесного войдет,
Тебя очистит кислород!

Тело шерифа дернулось от судорожного вдоха, лицо немного посветлело. Я же выдохся, похоже, не меньше самого шерифа.

— Ты... ты спас меня! — прошептал шериф, глядя вокруг вылезающими из орбит глазами.

— А то как же — конечно, спас! Еще минутка — и ты бы уже торчал у врат Ада! — Тут я понял, что образ-то у меня вышел не просто поэтический... — А ведь это точно, слушай! Ты служил королеве-колдунье, значит, продал душу Дьяволу, верно?

— О, да! И я успел взглянуть на огненные врата! Это не детские сказочки! Это правда!

Вид у него был, спору нет, потрясенный. Однако он уже прищурился и глядел на меня так, словно прикидывал, а какие пытки я способен выдержать перед смертью.

— Фриссон, а у тебя не найдется стишка про сочувствие — ну, про то. Когда ты чувствуешь то, что чувствуют другие?

За спиной у меня послышалось шелестение пергамента. Шериф встряхнулся и заглянул мне через плечо.

— Он — писарь?

— С его-то почерком? Что вы!

Я протянул руку, взял у Фриссона пергамент, но шериф уже сам что-то забормотал на древнем языке. Я, даже не взглянув на Фриссоново творение, выпалил отрывок из Шекспира:

У совести — сто тысяч голосов,
Грехи мои любой из них считает,
И каждый мне погибели желает,
И каждый обвинить меня готов.
О, я страшней суда не нахожу,
Чем тот, которым сам себя сужу!

Шериф буквально застыл. Я еще не успел дочитать до конца, а лицо его было охвачено ужасом.

Очень хорошо. Тут я взял стишок у Фриссона и прочел его:

Я б на колени пред любым упал,
Кто от моей жестокости страдал!
Тяжел до света путь из темноты,
Но все ж я отыщу дорогу к дому!
Тогда моею болью станешь ты —
Та боль, что я принес другому!

Выражение злорадства, начавшее было озарять лицо шерифа, почти сразу растаяло. Глаза его раскрылись шире, еще шире... стали похожи на глубокие озера, полные тоски. Он скорчился, словно его внезапно охватила боль.

— Ай-яй-яй-яй! Что же ты наделал! Я вспомнил все свои зверства! Я чувствую, как было больно тем, кого я пытал! Как ты только мог со мной вот так поступить! Как ты мог это сделать?!

— Как, как... Стихами, вот как, — огрызнулся я. — Я, собственно, этого как раз и добивался — чтобы ты почувствовал то, что чувствуют другие.

— Мне больно! Я весь горю! О, как я мог вершить такие гадкие дела! Будь же ты проклят за то, что наделил меня совестью! Отныне я никогда не сумею обидеть невинного! — В уголке глаза у шерифа набухла одна, но здоровенная слезища. — И как мне теперь оправдаться перед теми, кого я обидел?

— Ну... — негромко проговорил я. — Начать можно с покаяния.

— Каюсь! Каюсь! — поспешно подхватил шериф. — Каюсь в прегрешениях своих! Будь проклят тот день, когда я поклялся на верность Дьяволу и потерял совесть! О, я уж и не знаю теперь, кого мне сильнее ненавидеть — его за то, что он отнял у меня совесть, или тебя — за то, что ты мне ее вернул! — Шериф застонал. — О, где мне найти священника? Я должен исповедоваться! Я хочу, чтобы мне отпустили грехи!

Я смотрел на него с минуту, но она показалась мне необычайно долгой.

— Ты лучше меня знаешь, как тебе быть, — ведь только тебе ведомо, где в вашем графстве прячутся священники. Наверное, ты догадываешься где. Просто ты пока не начал их вешать, других дел было по горло — к примеру, сечь крестьян, вынуждая уплатить новые и новые подати.

— Верно, все верно, — всхлипнул шериф, нащупал ногами землю и встал, придерживаясь за седло. — Я отыщу священника и исповедуюсь. Я знаю, я должен верить, что Б... что Бо... что Всевышний простит меня! — Стоило ему сказать это, как он дернулся так, словно его хлестнули кнутом. Похоже, всякая попытка заговорить о чем-либо священном отзывалась в теле шерифа жесточайшей болью. Но он сжал зубы и проговорил, стараясь не думать о боли: — Отрекаюсь от своего договора с Сатаной! Я обернусь к Б... к Бо...

— Ну, договаривай! — подбодрил я шерифа. — У тебя в конце концов получится.