Маг в законе. Том 2

В руке было намертво зажато… что?! Карта, некогда белая. Да и сейчас она мало-помалу опять становилась чистой. Но еще можно было разглядеть крестовые знаки по углам, и – лицо. Странное лицо, вроде бы знакомое, свое, привычное, но из глубины проступали, чтобы снова исчезнуть, провалиться сами в себя: Деметра из Балаклавы, носатая гречанка-крестница, какой-то старик в пудреном парике…

И, сквозь всех, оставшись в самом последнем, в Федьке Сохаче, неуловимым налетом, плесенью – Дух Закона.

"Ну, дурак! вот дурак! Говорил же: меня в вас побольше прочих будет!.. ой, дурак!.."

И вот: снова карта чистей чистого. Ушел Дух, исчез Федька, сгинули Видоки Крестовые.

Лишь сон про дочерей остался.

В памяти.

Эй, Федор-безмастный! – бывают ли у «видоков» просто сны? Чего молчишь?! Или ты не "видок"?!

А кто?

– Ну, Федька, принимай чарку… За тебя пью. За Акулину нашу. Выросли вы, скоро здороваться перестанете!.. шучу, шучу… Ну?

– Спасибо, Друц. Я с тобой да с Княгиней здороваться перестану, только когда язык мне клещами вырвут. И то – в пояс поклонюсь, пока спина цела. Спину сломают – головой кивну, если голова на плечах останется. С того света рукой помашу.

– Ай, красиво говоришь, морэ! ай, завидки берут! Выпили?

– Выпили, Друц.

– Бери хлебушка. Я там рыться не стал, ржаного прихватил, полкаравая… хватит нам. На ночь много жрать, говорят, для брюха вредно.

– Говорят. Да что ж ты крошишь-роняешь?.. давай, я сам…

– Роняю, Федька. Грех хлеб ронять, а я вот грешу. Прихватило меня… будто на каторге, по приговору. Или если бы финт на себя завернул. В пояснице хрустит, пальцы квелые, ломкие!.. ладно, пройдет. Знать бы, с чего… устал, наверное…

– Пройдет. А я, Друц, сон видел. Страшный. Вещий. Или не вещий – какая разница? Все равно страшный.

– Тебе сейчас вещих снов видеть не положено. Говорил же: неделя, две… Возьмешь крестника, в полную силу развернешься…

Месяц за окном вдруг скатился кубарем. Ударил рогами под самое сердце: что, паря?! сон в руку? вещий?! Сказано тебе: неделю, две – никаких тебе финтов! без крестника! А ты: сон…

Пустой сон, значит.

И карта твоя белая – белая и есть.

Кыш, лица! прочь!

И только дребезжит на самой окраине сознания невысказанный, непроизнесенный вслух вопрос: "Друц, отчего тебя ломает? тебя, крестного, мага в Законе?!"

Нет! не может быть! не может…

Все мы – одна паутина; и все равно – быть не может!

– Еще по одной, Федька?

– Наливай. Попустило тебя?

– Ф-фу… да вроде отпускает, полегоньку. Годы мои, годы, жернова на шее…

– Скажи мне, Друц… или лучше не надо. Молчи!

– Что тебе сказать, морэ?

– Твой крестный…

– Грэнгиро Дад? Лошадиный Отец?!

– Да. Твой крестный – он лучше тебя был? сильнее? мудрее?!

– Молодой ты, Федька. Завидую. Глупости твоей завидую. Конечно, лучше. Он – Король, я – Валет. Учитель и должен лучше ученика быть, на то он учитель…

– Нет! нет! нет… Не должен! Нет!

– Не кричи, Федька! весь дом подымешь! Старуха Хорешан убьет нас с тобой…

– Пусть!.. не должен… Ну пойми ты, Друц, дурья твоя башка: если учитель всегда лучше ученика – это конец! смерть!

– Устал ты, морэ. Вот и блажишь что ни попадя. На-кось, запей водочкой… вот, вот, молодец!.. Нашел с кем споры спорить – со мной, косноязычным ромом! Завтра в город поедешь, зайдешь к отцу Георгию, он тебе и разъяснит на пальцах: Христос, Перво-Ответчик, лучше апостолов был, апостолы лучше епископов, те лучше паствы… паства и вовсе грешным грешна. Испокон веку так.

– Нет!

– Да. Я Рашкину крестную в глаза не видывал, а от людей слышал: Фира-Кокотка такое заворачивала, что нашей Княгине и не снилось. Хотя обе – Дамы… А все почему, Федька? А все потому, что учитель на то и учитель, чтобы лучше ученика быть. И не спорь со мной, морэ. Не спорь, пожалуйста. Продышись, заешь хлебушком, и нальем по-новой.

– Скажи, Друц… скажи мне!.. Ты тоже отказался?

– От чего отказался, Федька?

– Паутину? рвать?! Ты не юли, ты отвечай: отказался?!

– Какую паутину, Федька?

– Ту самую! Когда Дух Закона сказал тебе-молодому: не хочешь ли порвать паутину?!

– Не говорил он мне так, морэ. Путаешь ты что-то… Он мне иначе сказал.

– Как? что он тебе сказал?!

– Эх, морэ… Проверял он меня. Спросил с подковыркой: ай, Дуфунька, большой барин! от учителя своего откажешься ли? изгонишь его из себя?! Ефрема из Друца?!

– И что ты ответил?

– Хотел в рожу плюнуть. Не успел: вышвырнул он меня прочь. А жаль, что не успел… Может, если б плюнул – сейчас больше б понимал. Зачем он меня проверял? чего хотел?.. кто знает?!

– Никто не знает. Наливай, что ли?

За окном, со стороны пруда, дробно простучали копыта.

Утробно рявкнул от ворот дог Трисмегист – раз, другой – и вдруг сбился, залился радостным, щенячьим лаем.

ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ

В обманчиво-грустных, влажных глазах дога Трисмегиста, если он позволит чужому потрепать себя за шкуру на загривке, встав лицом к лицу… мордой к морде? лицом к морде? Короче:

…муха.

Зеленая, жирная. Жужжит весело; взлетит, сядет, по-новой взлететь собирается. Крылья у мухи слюдяные, лапки у мухи живыми ворсинками. Норов у мухи – страшней некуда. Вот на какого зверя охотиться надо, если ты настоящий герой.

Давно это было.