— Феденька! Родной ты мой!
— Вот, значит, почему они задержались… хмельные…
— Вы полагаете, Княгиня, с хмельными проще?
— Когда как, Гоша… когда как, отец мой…
— Федор Федорович! у вас посох загорелся! осторожнее!..
«Разом!» — эхом плеснуло в мозгу, багровой, уже венозной кровью взбаламутилось в тарелке… и на сей раз действительно разом — исчезло.
Весь мокрый, взъерошенный, Федька Сохач возвышался у края стола. Треснувшая тарелка стояла перед ним, истекая черной, жидкой смолой. Внутри было пусто и гулко, словно в заброшенной церкви ночью. К плечу припала Акулина, жена любимая; ее живот, большой и теплый, был совсем рядом, и Федор машинально тронул живот ладонью.
Осторожно.
Бережно.
Ощутив ответный толчок, убрал ладонь прочь.
— Слава Богу! — с облегчением сказала княжна Тамара, юлой вертясь в кресле. — Погасло. А я вам кричу, кричу… а вы не слышите…
— Можно вас на минутку, Федор Федорович?
Отец Георгий деликатно тронул Федьку за локоть; отвел в сторонку, к дверям.
— Вы обратили внимание на поведение Тамары Шалвовны? — и, поймав замороженный Федькин взгляд, опомнился. — Ах я, глупец! Ну конечно, до того ли вам! Вы понимаете, Федор Федорович, она видит… как бы это выразить словами… видит
Княжна Тамара, ничуть не озабоченная тем, что стала предметом столь удивительного разговора, вдруг выскользнула из кресла.
Легко, в два шага, оказалась у крайнего, углового окна.
— Вон они, — сказала. — Пришли.
Много глаз у толпы. А во всех одинаково:
…огонь.
Бьет красный петух крыльями, рукотворную зарю поет. Языки к самому небу вымахали. Облизывают шершаво; дерут в клочья. Тени вокруг гопака пляшут: с вывертом, с подскоком. Вот уже и стропила рухнули. Вот уже громыхнуло что-то, лопнуло. Ищет огонь вкусненького, по сторонам косится.
Любят люди в огонь смотреть.
И со стороны вроде бы, и при деле.
Решетчатую ограду дачи затапливало людским паводком.
Х. АЛЕКСАНДРА-АКУЛИНА или К ВАМ ЕПУТАЦИЯ!
Враждуйте, народы, но трепещите, и внимайте, все отдаленные земли! Вооружайтесь, но трепещите! вооружайтесь, но трепещите!
Замышляйте замыслы, но они рушатся…
…Толпа высыпала на пригорок как-то сразу, гурьбой; словно в муравейник палкой ткнули — мураши и полезли наружу, от врага невиданного дом оборонять. Ой, да это ведь еще и не все! Из-за пригорка они прут и прут, как попало, россыпью — а по дороге, что от большого тракта к даче в обход холма вьется, другая толпа ломится, пылит; шум стоит — хуже ярмарки.
Сколько же их там на самом деле?!
…первыми мальчишки добежали. Ну, эти — всегда первые. Облепили ограду — решетку чугунную, хитрую; по завитушкам наверх лезут, галдят, друг дружку переорать силятся.
Однако за ограду не суются.
За ограду — страшно. И не потому, что в доме, небось, колдуны зубами щелкают, да полковник жандармский, пан из панов, нож булатный точит. Их ведь и не видать покамест; вообще никого из людей не видать. Казалось бы: прыгай в сад, рви панские яблоки, смелостью своей перед приятелями выхваляйся! Прыгай, дорогой, прыгай, хороший мой! — это не я приглашаю. Это мраморный дог по кличке Трисмегист в гости зовет. Утробно зовет, с рыком, с поклоном; с хлебом-солью. Да так, что пацанву едва с ограды не сдувает.