Магазин воспоминаний о море

Я попытался вспомнить Шурика — темненький, курносый, как и было сказано, с круглыми глазами. Некрасивый. Но не такой уж и страшный. Учился… вроде бы на твердую четверку. Да, это неприятно, когда кругом гении. Но с четверкой ему ничего плохого не грозило. В конце концов, давайте вспомним, как учился великий ныне Мурат. Погано учился.

В нашем институте, как и во всех прочих, в советское время люди делились на обычных студентов и производственников. Уже тогда всем было предельно ясно, что не только три-четыре года на производстве, но и два года службы в армии создавали какой-то непоправимый умственный барьер. Производственникам было рядом с нами очень плохо и очень трудно. Но они чаще всего дотягивали до пятого курса и неплохо потом устраивались, хотя бы потому, что к тому времени обычно уже были в партии.

Шурик, однако, и производственником не был. Он просто был… никем? Ну, средним.

А тогда — зачем, зачем он это сделал, со мной и, возможно, с другими?

И за что с ним произошла эта история, когда его выгнали отовсюду, как пса, — ведь я бы его простил, я на него и не сердился даже, зачем сердиться на дурака, который и донос-то написать не умеет?

Или дело не во мне?

Сколько нам было тогда лет — по двадцать? Может быть, он заслуживал снисхождения по возрасту?

Я вздрогнул: на меня неподвижно смотрел из-под кепки дедушка Ли, внук инструктора императорской гвардии, жуя губами. Поймал мой взгляд, улыбнулся, покивал, показал глазами на тарелку: что, устал есть?

— Ты там зря задумался, — сказал мне Мурат. — Все до моего прихода съел, да? Вот сейчас мы по второму кругу этот банкет как закажем, а то я голодный… Что, сегодня прилетел — голова плывет?

Дедушка Ли больше на меня не смотрел.

Последний император, подумал я. Когда же наступил для него момент, после которого было уже поздно? После того как он стал карманным монархом при японских убийцах и оккупантах? Когда он, до японцев, наслаждался жизнью — плейбой из Тяньцзиня с двумя женами, старшей и младшей, прославившийся припадками магазинной болезни, скупавший все подряд — трости, часы, платки? Когда он был мальчиком, который не любил еду в собственном дворце? Но ведь все равно его простили, даже в тот страшный век, не пристрелили, не посадили, правда, приговорили на всю жизнь к домашнему аресту.

И ведь даже для него — пусть в теории — возможен был день, когда наказание могло кончиться, просто этот день так и не настал.

Впрочем, эти мысли не мешали мне доедать мою долю императорского банкета, общаться со всеми подряд, защищать южную китайскую кухню от презрения этих патриотов здешнего севера. Мы еще тогда устроили блиц-опрос насчет самых диких пекинских ресторанов. На золотую медаль претендовал «Тадж-павильон» в западной башне Всемирного торгового центра, с потрясающим хлебом из тандура, с грамотно сделанными карри и… с идиотским зрелищем в виде китайских официантов в индийской национальной одежде с блестками. И «Беренья Бистро», где подается нечто из «европейско-сычуаньской кухни, не очень жирной», с особым добавочным английским меню. Наконец, есть еще арабская ресторация со странным названием «Когда-то давно», возле известного всем магазина «Дружба» в районе Цзягомэньвай. Там можно найти какую угодно «вообще мусульманскую» еду, включая даже индонезийскую.

— Вы тут когда-нибудь лопнете, дорогие друзья, — предупредил я коллег, нетвердой рукой набрасывая на плечи висевшую на спинке стула зимнюю куртку.

Кошмарной водки-эрготоу на столе уже не оставалось. Зря беспокоились.

Холодновато было даже в банкетной зале дедушки Ли. А уж на улице…

Это очень странное место, Пекин. Город великой пустоты, громадных площадей и проспектов, длинных цепочек фонарей, уходящих в дымку — сейчас, зимой, в дымку промозглую и сырую. И эти стены небоскребов, призрачно и мертво высящихся в ночи.

Мы, изучавшие когда-то китайский, рано или поздно приезжаем сюда. Рай это, или ад, или что-то третье, но мы оказываемся здесь опять и опять, вместе или поодиночке, и всегда находим старых друзей.

Я представил себе, как он идет вдоль этих фонарей — среди мерзлого тумана, втянув голову в воротник. А я шагаю навстречу — и прохожу мимо, потому что после стольких лет даже не могу его узнать в лицо.

— Дипломат Кубаров, скажи, а что он тут, собственно, делает, этот Шурик? — спросил я, когда мы с Искандаром оказались замыкающими в цепочке нетрезвых личностей, пробирающихся к машинам.

— Ну, что-что, — арийское лицо Искандара было непроницаемо. — Сдает жену в аренду, фигурально выражаясь. В хорошем смысле, конечно.

Я застегнул пуговицу теплой куртки под самым горлом. В хорошем смысле — это интересно.