Магдалина

Сева слушал, кивал и стенографической вязью записывал в коленкоровый блокнотик фантастические жизнеописания станичных патриархов, особенно отмечая то, что им пришлось-таки поголодать на своем веку. Сам он голодал дважды: сперва десять дней, а потом двадцать семь. После второй голодовки Сева три дня молча пролежал на своей койке, отвернувшись лицом к стене, и Нинка, учившаяся на четвертом курсе первого медицинского, не только отпоила его бульоном, но и вызвала в наше общежитие знакомого психиатра, который пришел как бы к ней, но при этом почему-то стал приставать с разговорами к Севе. Тот что-то мычал невпопад, из чего психиатр сделал соответствующее заключение, и на другое утро в нашу комнату явились два санитара, которые бережно подняли Севу с койки, под руки свели его вниз по лестнице и, уложив на носилки, втолкнули в белый замызганный автофургончик с красным крестом. Сева не сопротивлялся; он только вертел головой, монотонным голосом перечислял библейских патриархов, доживавших чуть ли не до пятисот лет и, останавливаясь на лестничных площадках, поправлял сползающие на кончик носа очки с толстыми выпуклыми стеклами.

Серега решил отметить это событие большим количеством портвейна, но после второй бутылки вдруг впал в мрачную меланхолию, припомнив, как Сева ехидно допытывался у него, за каким чертом он притащился в Ленинград и поступил в университет, если там у них в станице все так шикарно. – Сидел бы, говорит, на завалинке, коровам хвосты крутил, подковы гнул бы – а я сам знаю, где мне сидеть, и что крутить, и никакие психи мне не указ!

Выдав парочку таких сентенций, Серега с такой силой стиснул в кулаке эмалированную кружку, что ее стенки захрустели, стрельнув в портвейн густой круговой очередью мелких и острых как бритва осколочков эмали. Потом он прошелся насчет “свободной любви” в том смысле, что если Вадик с Нинкой еще раз среди ночи разбудят его, лягнув спинку кровати, то остаток ночи им придется любить друг друга в коридоре. Про меня Серега выразился уважительно: вот, мол, работает человек, стремится, не хватило ему места на любимой кафедре, так он на полставки лаборантом в другой институт пристроился, только чтобы иметь возможность в свободное от основной работы время распяливать на стеклышках рыбьи кишки и таращиться на них в микроскоп.

– И вот за него я выпью! – с этими словами Серега раскрутил свою кружку и единым духом влил в себя весь портвейн вместе с эмалевыми осколками.

Нинка побледнела, спрыгнула с колен Вадика, бросилась к Сереге и, обхватив маленькими жилистыми ладонями его квадратную широколобую голову, стала изо всех сил растирать ему уши. Серега от неожиданности замер, уставившись на Нинку красными выпученными глазами, а потом вдруг размахнулся и залепил ей такую затрещину, что та покачнулась, зажмурилась, упала на койку и даже слегка треснулась затылком об стенку. Вадик вскочил, обеими руками схватился за спинку своего стула, но я тут же пересел на него и, глядя в потемневшие глаза Сереги, стал говорить, что все нормально, и что сейчас ему не на Нинку с Вадиком надо кидаться, и срочно бежать в сортир и чистить желудок простейшим народным способом “два пальца в рот”. Но Серега послал нас всех подальше и, пересев на койку, стал утешать Нинку, неловко поглаживая рукой ее рыжие, мелко вьющиеся волосы.

– Прости, Ниночка, рука сама сорвалась, – бубнил он, – а это все фигня, у меня дед лампочки Ильича жрал и стаканы граненые…

– Дурак, – скулила Нинка, – оглобля конская, и дед твой был такая же дубина…

– Дубина, дубина, – соглашался Серега, – жеребца-трехлетка кулаком валил… А ты если пришла к людям, села за стол, так сиди и кушай!

После этого мы еще немного выпили, завалились спать, а под утро я проснулся от ржавого скрипа пружин и жутких протяжных стонов, весьма отличных от экстазных заходящихся воплей “свободной любви”. Я открыл глаза, привстал на локте и увидел, что Серега сидит на краю койке и, свесив голову, выдавливает из себя хриплую нутряную икоту. По обеим сторонам от него как два ангела, сошедших с небес, чтобы принять под руки отлетающую душу, светились полуголые силуэты Вадика и Нинки. Увидев, что я проснулся, Вадик громким шепотом сказал, чтобы я срочно одевался и бежал за кефиром в молочный магазин, где дежурят ночные приемщики. Я вскочил, кое-как натянул штаны, набросил на плечи плащ на тощей синтетической подкладке и, застягиваясь на ходу, рванул к двери.

– “Скорую” вызови! – сказал Вадик.

– Двушку давай! – сказал я.

– 03 – без монеты, – напомнил Вадик.

Машина пришла почти сразу вслед за тем, как я вернулся из булочной. Мы уже влили в Серегу литр кефира, но он по-прежнему стонал, скрипел зубами и перекатывался по койке, скрипя пружинами и держась руками за живот.

– Н-да, отыгрался хер на скрипке! – меланхолически заметил Вадик, когда санитары переложили Серегу на носилки и, сдвинув в сторону стол, понесли больного к выходу из комнаты.

– Назад!?. – вдруг истерически взвизгнула Нинка, – разверните носилки, сволочи! Нельзя ногами вперед!..