Маги и мошенники

– Ах, Клаус, может быть, мы не будем повторять уже состоявшийся однажды спор? Вернемся к твоим собственным делам. Я предлагаю тебе жизнь и не прошу взамен почти ничего, даже искренности в покаянии – только формальное отречение. Это не так ужасно, как может показаться, и не очень унизительно. Подумай и постарайся согласиться.

Бретон немного успокоился, он отпустил решетку, снова сел на солому и задумался. Минуты шли, трещал и коптил факел. Бывший ересиарх печально улыбнулся:

– Нет.

– Почему?

– Может быть, я и не прочь пожить еще немного, только, умри я на эшафоте, найдутся другие, которые будут добиваться божественной справедливости. Если я отрекусь, они навсегда потеряют надежду. Какая разница, что со мною сделают? Мне, после всего, что было, жизнь без свободы и без надежды хуже смерти.

– Ты когда-то был честолюбцем, а теперь стал потерявшим разум фанатиком.

– Зато я ответил честно – не собираюсь лицемерить.

Фон Фирхоф вплотную подошел к решетке, которая отделяла его от Бретона.

– Несчастный дурак, ради кого ты собрался умирать? Думаешь, толпа соберется воздать должное твоему мужеству? Они придут поглазеть на твои страдания, эбертальцев это развлекает. Божественная справедливость для них – пустой звук, а надежды не идут дальше куска хлеба. Ты умрешь, тебя больше не будет и не останется от тебя ничего. Твой мятеж забудут через год-другой. Справедливость и равенство – чересчур абстрактные идеи, чтобы прочно держаться в умах…

– Тогда зачем от меня хотят отречения?

– Просвети Господь твою упрямую башку, Клаус! Я просто хочу тебя спасти. Формальное отречение – единственный способ хоть чем-нибудь заменить тебе казнь.

– Ну, спасибо, я тронут, не знаю, что за муха тебя укусила, но я оценил результат. А по мне так, пролитая кровь не водица, что-то от всего этого да останется.

– Мне искренне жаль – ты так ничего и не понял.

– Оставь, не жалей. Я не очень-то и боюсь.

– Не хвастайся заранее, вообще-то, смерть на колесе мучительна, может быть… дать тебе яду? Конечно, это не делает чести мне как министру Империи, но вот, возьми горошину. Раскусишь ее в последний момент.

– Нет.

– Ты непременно хочешь страдать за ложную идею?

– Называй это как хочешь, тебе не понять, инквизитор. У меня была свобода и божественное призвание. Первое вы отняли, зато второе останется при мне.

Людвиг еще раз посмотрел в лицо мятежника, тот спокойно выдержал пристальный взгляд. Факел догорал и обильно чадил. Фон Фирхоф потер сухие веки – глаза нещадно щипало от копоти.

– Прощай, дурак и упрямец.

– Прощай, Людвиг. Я больше не злюсь на тебя. Спасибо, что навестил. Мне и впрямь нехорошо – тоскливо как-то. Когда кончается жизнь, часы в одиночестве начинают тянуться бесконечно.

Фирхоф кивнул.

– Да, я знаю. Насчет епископа и отречения… у тебя еще осталось время, подумай как следует, Клаус. Подумай до утра. До самого последнего момента. Мне очень хочется, чтобы ты изменил свое решение. Ложная гордость не продержится долго – только до тех пор, пока ты не увидишь лом в руках палача.

Бретон промолчал, он наполовину отвернулся, в факельном свете обрисовался его четкий, как у статуи, профиль.

Фон Фирхоф поспешил уйти, искренне надеясь, что его визит не успела обнаружить стража. Замок спал, море молчало, побережье накрыл мертвый штиль, где-то на стене перекликались часовые. Советник вернулся к себе и сел у камина. Он думал и вспоминал, следя за пляской света, когда угли прогорели и стали темно-багровыми, перебрался к окну. Неподвижное море сонно чернело в темноте, очерк зубчатой стены прорезал темно-лиловое небо. К утру край неба посветлел, потом занялся золотым, горячим рассветом. Фон Фирхоф так и не уснул, впрочем, он и не пытался этого сделать.

…Утром опустился мост и загремели ворота.

* * *

Адальберт Хронист.

В этот день на каменистом поле у стен столицы собрались горожане, возжелавшие видеть казнь ересиарха. Я, стараясь поддержать свое реноме Хрониста, затерялся в толпе. Меня изрядно толкали, я рассматривал одежду и лица людей – преобладало простонародье. В реакции горожан не было заметно ни особой скорби, ни ненависти, преобладало, пожалуй, умеренное любопытство. Пару раз я заметил плачущих женщин, но причина их горя, пожалуй, могла быть какой угодно.

Наскоро сколоченный из досок эшафот высился над морем голов. Я шел, стиснутый со всех сторон, пока людской поток не вынес меня почти в самому месту предстоящей казни. Солдаты с алебардами заступили путь, я остановился, выбрав более-менее свободный пятачок. Ждать пришлось не слишком долго.

– Едут! Смотрите, вот он!

Толпа колыхалась словно несжатое поле, процессия двигалась медленно, конная стража грубо толкала зевак, в давке взвизгнула ушибленная женщина.