Магический Марксизм. Субверсивная Политика и воображение

Вордсворт не знал, что у него получился набросок боевого устава по дуэнде и mística, не знал он и о том, что предвосхитил профанное озарение, которое Вальтер Беньямин позднее открыл в своем собственном магическом экспериментальном марксизме. Однако Беньямин и Вордсворт были согласны с тем, что человеческие страсти и человеческий ум способны прийти в экстатическое состояние без искусственных стимуляторов. Беньямин, который сам не чуждался земли искусственного рая, в одной из статей описал свои эксперименты с гашишем и поиск обостренных форм радикального сознания. Однажды, под воздействием гашиша, вспоминал он, его «обуяла непонятная веселость». «События происходили так: ко мне как будто кто-то прикоснулся волшебной палочкой, – говорит Беньямин, – и я впал в сон»[104]. Но у транса была и темная сторона. На следующий день, размышляя об этом состоянии, Беньямин понял, что гашиш не пробудил в нем озарения. В записях отмечено, что под гашишем «мы испытываем наслаждение высшей степени, как прозаические существа». Однако проблема состояла в том, если угодно, что наслаждение было чрезмерным: в этом опьяненном состоянии акт творения происходил чересчур легко; это была фальшивая магия.

В конечном счете вызванный гашишем дурман «оседает, оставляя вокруг повседневности красивые яркие края». Настоящая магия лежит значительно ближе к дому, в «мирском озарении», в «материалистическом, антропологическом вдохновении», для которого гашиш, опиум и все остальное могло быть «подготовительным этапом», но «опасным». Беньямин был твердо убежден, что «мы проникнем в эту тайну лишь в той степени, в какой мы обретаем ее в повседневном, в силу некой диалектической оптики, которая опознает повседневное как непроницаемое, а непроницаемое как повседневное»[105]. Мирское озарение – это именно то, земное, а не небесное озарение, вдохновленное ежедневной борьбой и тяжелым трудом, сказаниями об обычных делах, слегка окрашенными дуэнде, силой mística, низкой магией, исходящей от человеческого сердца и человеческого ума, которая неизменно случается на улице или в джунглях, не таких уж ужасно далеких. В наиболее возбуждающей, экстатичной радикальной форме оно может стихийно воспламениться, превратившись в опасную субверсивную политику, возможно, в истинно революционный акт.

В классическом марксизме уже давно время от времени вспыхивают споры о чувстве и мысли, стихийности и организации. В 1904 году эта тема понудила Розу Люксембург схлестнуться с Лениным, точно так же, как ранее она развела по разные стороны баррикад Маркса и Михаила Бакунина в Международном товариществе трудящихся (Первом интернационале) (1864–1876). Ленин скептически относился к стихийности, настаивая на том, что это «субъективный элемент», не способный сгуститься в полноценный «объективный» фактор. В работе «Один шаг вперед, два шага назад» он писал, что «стихийное развитие рабочего движения идет именно к подчинению его буржуазной идеологии»[106]. Он считал, что «социалистическое сознание» есть нечто привносимое извне. Сам по себе рабочий класс в состоянии выработать лишь «сознание тред-юнионистское». Как результат, рабочему классу необходима Партия, направляемая элитой, авангардом, который сделает революции своим призванием, который очистит движение от стихийности, продиктует правильную тактическую программу действий, прежде всего «волнующимся студентам… и возмущенным сектантам, и обиженным народным учителям, и проч., и проч.» Одним словом, Ленин с недоверием относился к mística, к необузданной, основанной скорее на эмоциях политике ярости, стихийной воинственности.

Марксистско-ленинская кампания против стихийности, ведущаяся от имени науки, от имени восстания, рассматриваемого как техника, как организация, произвела катастрофическое воздействие на свободный, идущий снизу протест, выплеснув субъективного дышащего ребенка вместе со стоячей, объективной водой. Однако некоторые течения в марксизме согласились с приговором Ленина, что стихийность лишена ценности, что она по преимуществу иррациональна, ненаучна, противоречит исторической необходимости и революционному потенциалу. Стихийности не хватает военной дисциплины, которой хотел Ленин, она не согласуется с его централистской трактовкой организации, она сводится к «хвостизму», когда хвост виляет собакой, а Партия следует за массой в «раболепном преклонении перед стихийностью».