«Магия, инкорпорейтед». Дорога Доблести

Я на нее не смотрел. Я отвечал за свою сторону тропы и отчасти за сторону Стар, но, кроме того, время от времени приходилось поглядывать и вверх, будто нам угрожала бомбежка, а вернее, нечто вроде кровавых коршунов, только меньших размеров и сразу целившихся в глаза.

— Мой Герой, ты действительно благороден, и ты заставил свою жену гордиться тобой.

— А? Как это? — Я думал сейчас о наиболее вероятных целях: два вида их были наземные — крупные крысы таких размеров, что вполне могли питаться котами, но не отказались бы и от людей, и дикие свиньи, примерно такой же величины, из которых нельзя было бы выкроить даже приличного сэндвича с ветчиной, так как состояли они исключительно из толстенной шкуры и дурного характера. Мне рассказывали, что свиньи — более легкие мишени, поскольку кидаются прямо на вас. Промах не рекомендуется. Лучше иметь наготове меч, ибо пустить вторую стрелу уже вряд ли удастся.

— Я говорю об этом парнишке Паг Изи. Вернее, о том, что ты сделал для него.

— Для него? Накормил старыми побасенками. Товар дешевый.

— Это был истинно королевский поступок, милорд муж.

— Ерунда, лапуля. Он ожидал услышать громкие слова, ну я ему их и выдал.

— Оскар, мой возлюбленный, а можно послушной жене сказать своему мужу, что он несет чепуху и несправедлив к себе? Я ведь знала многих героев, и некоторые из них были такие олухи, что их следовало бы кормить на кухне, если бы своими делами они не завоевали место за парадным столом. Но знала я лишь немногих, кто был благороден, ибо благородство души встречается куда реже героизма. Настоящее благородство легко распознается, даже в тех, кто тщательно скрывает свою истинную сущность — как ты, например. Ты сказал парню то, чего он ждал, но noblesse oblige[93] — чувство, ведомое лишь истинному благородству.

— Что ж, может быть. Стар, ты опять слишком много болтаешь. Ты что, считаешь, что у этих свиней нет ушей?

— Извини, милорд… Уши у них такие хорошие, что они слышат шум шагов, разносящийся по земле, задолго до того, как услышат наши голоса. Разреши мне сказать еще одно слово, раз уж сегодня день моей свадьбы. Если ты… Нет, не так… Когда ты галантен с какой-нибудь красоткой, например с Летвой или Мьюри, черт бы побрал ее красивые глазки, то это не благородство. Такое поведение вытекает, надо полагать, из гораздо более обыденных эмоций, чем noblesse obligе. Но когда ты разговариваешь с деревенским дурачком, ноги которого измазаны навозом, изо рта несет чесноком, сам он весь пропах потом, а лицо его усеяно прыщами, и говоришь мягко, заставляя его на какое-то время почувствовать себя таким же благородным, как ты сам, пробуждая в нем стремление и надежду стать когда-нибудь равным тебе, я знаю, что это не из желания с ним переспать.

— Ну, не знаю… Мальчишки этого возраста в некоторых кругах ценятся высоко. Если его отмыть, надушить, завить ему волосы…

— Милорд муж, а разрешается ли мне хотя бы подумать о пинке в ваше брюхо?

— За мысли обычно не предают военно-полевому суду, это единственная вещь, которая остается при нас и отобрать которую они не могут при всем желании. О’кей, я предпочитаю девочек. В этом отношении я не оригинален, тут уж ничего не поделаешь. А что ты там говорила про красивые глазки Мьюри? Уж не ревнуешь ли ты, красотуля?

Я прямо-таки кожей почувствовал, как на ее щеках выступают ямочки, — чтобы увидеть, мне надо было остановиться.

— Только в день свадьбы, милорд муж. Все остальные дни — твои. Если я застану тебя за упражнениями в этом виде спорта, то либо сделаю вид, что не замечаю, либо поздравлю с победой, как уж получится.

— Не думаю, что ты меня заловишь.

— А я уверена, что тебе не удастся поймать меня, милорд-разбойник, — ответила она невозмутимо.

Все-таки за ней осталось последнее слово, так как в эту минуту зазвенела тетива Руфо. Он крикнул:

— Попал!

И тут мы оказались по горло в хлопотах. Свиньи были с виду такие жуткие, что по сравнению с ними наши самые безобразные выглядят просто красавицами. Одну я убил стрелой, пронзившей ее вонючую глотку, затем — секундой позже — вогнал сталь меча в бок ее братишке. Стар направила свою меткую стрелу в цель, но стрела скользнула по кости, боров пошел в атаку, я ударил его ногой в бок, так как все еще не высвободил меч из туши его сородича. Наконечник стрелы, попавшей ему между ребер, видимо, все же утихомирил его. Стар хладнокровно пустила новую стрелу, а я добил наглеца. Еще одну свинью Стар прикончила шпагой, нанеся удар так, как наносит его матадор, когда наступает «момент истины». Она сделала пируэт, пропуская жертву мимо себя — уже мертвую, но не желающую признать этот факт.

Битва закончилась быстро. Старина Руфо свалил без посторонней помощи троих, но получил серьезную рваную рану. У меня была царапина, а моя новобрачная осталась целой и невредимой, в чем я поспешил убедиться, как только страсти утихли. Затем я нес дозор, пока наш хирург занималась Руфо. Потом она обратилась к моему, гораздо более легкому ранению.

— Ну как, Руфо, — спросил я, — можешь идти?