Магия, любовь и виолончель или История Ангелины Май, родившейся под знаком Рыб

– Только не говори, ангел мой, что слово «нельзя» для тебя что-то значит… – сказал он садящимся на нижних виражах голосом, выключил газ и изучающе на меня посмотрел. Что-то в его взгляде изменилось. – Все. Готово. Сейчас будем тебя отпаивать.

Ангел мой… Меня окатило горячей волной. Ангел охраняет. А я, в меру своих скромных возможностей, старалась навредить. Да уж, ангел мой… Хотя как, черт возьми, красиво.

Я машинально взяла пепельницу и опорожнила ее в ведро под раковиной. Ничего себе, здесь, наверное, целую пачку сигарет вчера выкурили.

– Кстати, я не поняла насчет «нельзя»… Можно поподробнее? – спросила я, пытаясь разобраться, что же в его взгляде изменилось. Неуловимо, но очень значимо. Раньше он меня как будто не видел, хотя, я помню, и пытался приглядеться повнимательнее. А сейчас он смотрел на меня так, как будто неплохо меня знал.

– Поправь меня, если я ошибаюсь, Ангелина, – сказал он, ставя на стол две чашки. – Но, по-моему, твой жизненный девиз: «Если очень хочется, то можно»… Небезопасный, между прочим. Во всяком случае, мне так показалось.

– Можно, конечно, сказать и так, – не подавая виду, что он, сам того не зная, попал в десятку, ответила я и вежливо улыбнулась. – Но мне больше нравится: «Нет ничего невозможного». Звучит благороднее, а на самом деле означает, что если очень хочется, то можно.

– Женская логика, – скупо прокомментировал он мою неглупую речь. – Типичная. Тебе с сахаром?

– Вообще-то нет. Но сейчас – да.

– Во-во, – ответил он так, как будто бы мой ответ был еще одним веским аргументом в пользу типично женской логики. – Да, и достань, там над тобой, коньяк. Еще, кажется, есть. И рюмки справа. – И не давая мне вставить слово, сказал: – Я знаю, ты обычно не пьешь, но сейчас будешь.

– Ну да. Клей «Момент» надо бы занюхать, – попробовала пошутить я. Но он почему-то не улыбнулся. Только внимательно, но холодновато на меня взглянул и плеснул в рюмки коньяка. Потом поднял свою и сказал:

– За твою готовность на все ради интервью. Я кивнула. Мы чокнулись, и я поспешно выпила, пряча глаза. Об интервью и о готовности на все я совсем забыла. И, по-моему, он попытался тактично мне об этом напомнить. После коньяка я залпом выпила кофе. Почему-то опять сильно заломило виски. Я прикрыла глаза и прикоснулась к ним пальцами.

А я ведь слегка переиграла, когда это обещала. И вообще, неужели это была я? Свою женскую привлекательность мне никогда не приходилось использовать как условную единицу в обмен на что-то. А когда мы сюда шли, я помню, я считала себя обязанной помочь ему преодолеть тяжкое время. И считала себя виноватой. Но потом что-то изменилось. Что?

– Я все вижу, – не глядя на меня, сказал Туманский. Сказал таким тоном, каким говорят ворующему конфеты ребенку. – Давай-ка мы с тобой, честнейшая Херувим, так договоримся… – Он взял меня за руку, сочувствующе улыбнулся и заглянул мне в глаза. – Этаж первый. Выбраться отсюда – не проблема. Если ты в чем-то засомневалась – ты совершенно свободна. Окно я тебе открою. Обещаю. Заодно с Клацем погуляешь. А то засиделся, бедолага.

Только, если ты выйдешь, обратно тебе уже не зайти, имей в виду, – и спросил, отпуская мою руку: – А у тебя что, головушка болит?

Я отрицательно покачала головой. Говорить в этом контексте, что голова у меня действительно болит, было бы по меньшей мере банально.

Услышав, что о нем говорят, оперативно подкатился Клац. Он подошел и, к моему ужасу, пристроил свою башку прямо мне на колени, умильно скосив на хозяина глаза. Я отважилась погладить его крутой лобешник.

– Он на дельфина, по-моему, больше похож, чем на собаку, – восторженно произнесла я, оглаживая этого мастодонта и мгновенно проникаясь к нему симпатией.

– На скотину он похож, а не на дельфина… -приревновал Туманский. – Из-за него на конкурс не попадаю.

– Почему? – переспросила я, и внутренности мои сжались.

– Мы с ним тут гуляли в садике одном паршивом. – Он нашарил на полке сигареты. – Я закурю? Туда все с собаками ходят. Больше некуда. Центр… – Он прикурил, затянулся, красиво зажав сигарету в длинных музыкальных пальцах. Помолчал, вспоминая. Скривил рот, выпуская дым в противоположную от меня сторону, отчего показался мне гибельно аморальным. Прищурился и стряхнул пепел. – А там девица какая-то с бульдогом. Ну они сцепились. Собаки… Этот дурень-то здоровый. А бульдог – зараза, как в последний бой. Девка визжит. Села на колени и визжит: «Уберите собаку!» А подойти боится. Ее кобелина в Клаксона вцепился намертво. Мой рычит, как тигр. А тот молчит, потому что пасть занята.

– Ну… – не выдержала я.

Эта информация была мне необходима, как воздух. Значит, это не Антон. И что? Значит, я? Или просто совпадение…

– Пришлось разнимать. Я этому бульдогу пасть разжал. А он мне в руку вгрызся. Я не ожидал, – он взмахнул сигаретой и выпустил дым через уголок рта. – Связки перегрыз, собака такая. Еще неясно, что из этого теперь выйдет… Правая рука, понимаешь… Она должна в кисти подвижной быть. Это же звук! Левая – техника, правая – звук. Черт-те что…

– А что говорят врачи?