Магия отступника

В мгновение ока они окружили его. Один держал факел. Двое других подхватили его под руки и попытались поддержать. Он стряхнул их.

— Мне не нужна помощь. Я предпочел бы остаться один.

— Да, великий, — ответили они и отошли от него.

Однако кормилец с факелом пошел впереди, освещая путь, а двое других следовали за мальчиком-солдатом, готовые, если понадобится, тотчас же броситься ему на помощь.

Вернувшись в хижину, он заметил, что в его отсутствие никто не ложился спать. Вместо этого у очага подогревалось сладкое питье, а рядом ждало блюдо с коврижками, сбрызнутыми медом. Никто не спрашивал, хочет ли он есть или пить. Они просто подумали об этом. Как только он уселся у огня, кто-то стащил с его ног сапоги и заменил их сухими теплыми носками. Плечи укрыли согретым у очага одеялом. Только тогда он осознал, что дрожит от холода, и благодарно закутался в теплую ткань. Оликея перелила теплое питье в чашку и бережно вложила ее ему в руки. Однако слова ее прозвучали куда менее заботливо.

— В ночь перед путешествием у меня и без того сотни дел, за которыми надо приглядеть, а тут еще ты уходишь в темноту и теряешься. Если не можешь помочь, хотя бы не доставляй лишних хлопот!

Ее глаза все еще оставались красными после недавних слез. Голос охрип, но боли в нем не слышалось. Лишь язвительность женщины, выведенной из себя. Никто, кроме Оликеи, не осмеливался так обращаться к великому. Прочие кормильцы уже привыкли к ее дерзости. А мальчик-солдат был едва ли не рад гневу, сменившему ее безразличие.

— Я замерз, — буркнул он, словно это как-то его извиняло. — И голоден. Просто принеси мне поесть.

Не думаю, что он хотел, чтобы это прозвучало настолько резко. Возможно, знай мальчик-солдат, как близка Оликея к срыву, он выбрал бы другие слова. Но сказанного было уже не вернуть. Казалось, Оликея раздулась от гнева, словно взбешенная кошка, и слова хлынули из нее потоком.

— Ты замерз? Ты голоден? А как насчет моего сына, который служил тебе с такой радостью? Ты думаешь, ему сейчас тепло, уютно и сытно? Но в отличие от тебя, добровольно потащившегося на ночь глядя на улицу и там замерзшего, Ликари танцует, потому что у него нет выбора.

Она осеклась, чтобы перевести дух. Мальчик-солдат молчал, продолжая смотреть прямо перед собой. Теплое одеяло лежало на его плечах, чашка грела ладони. Я ощущал, как в нем что-то нарастает, но Оликея, должно быть, решила, что он не обращает на нее внимания.

— Ты забыл его! — вдруг завизжала она. — Ты обещал, что вернешь Ликари. Ты собирался что-то сделать, уничтожить весь Геттис, чтобы Кинроув отдал нам моего сына. Он служил тебе так хорошо, как только способен мальчик его лет! Он говорил о тебе с гордостью… нет — с любовью! И это ты сказал, что танец нужно возобновить, чтобы защитить деревья предков. Ты знал, что пришел черед нашего клана и из его домов и семей будут силком вырывать танцоров. Но тебя это не заботило. Ведь мы на самом-то деле не твой клан, верно? Мы просто люди, которые кормят тебя, и одевают, и заботятся обо всех твоих нуждах. Тебе наплевать на наши страдания! Ты не лежишь бессонными ночами, думая о бедных крохотных ножках Ликари, танцующих и танцующих без передышки! Ты не гадаешь: а вдруг он замерз, но настолько зачарован, что даже не замечает, как трескается его кожа и кровоточат губы? Ты не беспокоишься, не отощал ли он или, может быть, кашляет, тебя не волнует, как за ним ухаживают в краткие мгновения отдыха. — Она присела на корточки и принялась раскачиваться взад-вперед, закрыв лицо ладонями и швыряя в мальчика-солдата все новыми и новыми упреками. — Теперь ты насытишься и напьешься, пока все над тобой хлопочут, а ночью крепко выспишься, пока остальные будут трудиться, чтобы подготовиться к завтрашнему отбытию. А как насчет Ликари? Ты знаешь, что предстоит ему? Он будет танцевать и танцевать, всю дорогу до западных склонов гор. И он не сможет выспаться в теплой уютной постели, чтобы набраться сил перед долгим путешествием. Танцоры Кинроува только танцуют. Танцуют до смерти. В точности как моя мать.

Мальчик-солдат по-прежнему ничего не отвечал. Он сидел неподвижно и ни разу не взглянул прямо на нее. Вместо этого он уставился мимо, словно на кого-то другого. Краем глаза я заметил, как Оликея смотрит на него. Казалось, что-то оставляет ее. Возможно, ей придавал силы гнев. Но гнев трудно поддерживать, когда мишень гнева вовсе не воспринимает его.

— Давай же, пей, — с тихой горечью проговорила она. — Ешь. Потом спи. Все будет сделано за тебя, ничего для нас не сделавшего. Завтра мы должны будем встать и отправиться в путь.