Магистр Ян

Не кажется ли тебе, что резчик по дереву, творящий во имя славы божьей, напоминает невежественного еретика, лишенного воображения, — он, как дикий вепрь, бросился в болото земной жизни и познал в ней только ужасную нищету, недуги и гибель.

Самого страшного проклятия мало тем червям, которые ползают по действительности на своих коротеньких членах и не могут подняться над ней. Они только кричат о нищете бедняков и о несправедливости властей. Искусство, созданное нами, красота, занявшая достойное место на алтаре, изящество нашего мира, высокое чувство и взлет фантазии — для этих крикунов не имеют никакого значения. Они не понимают искусства и ненавидят его. Зато ты можешь услышать от них самые чудовищные советы, как изменить мир. Да обрушится вечная анафема на головы тех, кто проповедует ложные истины в форме еретических учений или в форме дьявольских „художественных“ творений. Нет никаких других средств заставить их замолчать, — разве только лишить языка и выпустить кровь из их жил. Даже трудно вообразить, как ужасны и как опасны они…»

Довольно! Хватит. Забарелла отложил перо в сторону и, с трудом оторвав глаза от письма, начал осматривать комнату. Сырые бревенчатые стены и холодный предрассветный сумрак, стоявший в комнате, казались кардиналу враждебными, суровыми и коварными, — они чем-то напоминали атмосферу, царившую в церкви с деревянными статуями. Забарелле стало холодно, он плотно закутался в свой плащ и беспокойным взглядом окинул комнату. На столе лежал раскрытый томик Овидия, но рядом не было никого, кто бы мог почитать вслух, а у самого Забареллы болели глаза. Он невольно протянул руку к книге, и перед ним засверкал перстень. Большая овальная камея почти закрывала сустав его тонкого пальца. На светло-коричневом камне была изображена богиня Артемида в тунике, развевающейся на ветру, и с луком, туго натянутым перед собой. Лицо кардинала постепенно прояснилось и повеселело. Он пошевелил рукой и заметил игру света на камне. Потом его взгляд скользнул по собственной руке — тонкой, холеной, с длинными пальцами. Кардинал быстро перекрестился, словно желал отогнать ночные привидения. В углах рта снова появились две морщинки — его обычная ироническая улыбка. Да!.. Поднявшись, Забарелла взял с полки вино и кубок. Кардинал с удовольствием наблюдал, как алая жидкость текла из металлического кувшина, сверкая рубиновыми искрами. Он пил медленно. В холодном вине таился огонь, и — тело мгновенно перестало ощущать холод. Пошарив в бумагах, он взял несколько листков и бегло просмотрел их. Да, чернь, наверное, пытается вывести нас из терпения и заставить поддержать ее сумасбродные идеи. Она хочет, чтобы мы спорили с нею. Вот что нужно всем реформаторам, еретикам и мастерам топорного ваяния. Сегодня ночью один из таких мастеров даже смутил покой самого кардинала римской церкви Франческо Забареллы. Да, почти…

«Вы могли бы стать вредными, опасными и роковыми для всего нашего мира, если бы вам удалось напоить нас своим ядом. Но вы мелки, ничтожны и бессильны, пока мы в силах расправляться с вами — вот так!» — Забарелла сложил листки вместе, скомкал и быстрым движением бросил их в очаг. Между горевшими поленьями, превратившимися в искрящиеся красные скелеты, бились яркие язычки пламени. Они лизали края бумаги. Забарелла снова наполнил кубок вином и, смакуя его огненную сладость, взглянул на пылающее письмо. Опуская кубок на стол, кардинал улыбнулся: огонь в очаге напомнил ему настоящий костер…

Негоциант

Матиас Рунтингер стоял у окна своей конторы и смотрел во двор. Со второго этажа была хорошо видна просторная квадратная площадка. По ее краям теснились конюшни, сараи и склады. Хмурое ноябрьское утро вяло пробиралось сквозь холодную мглу. За ночь мороз успел посеребрить крыши сараев густым инеем. Кучера выводили из конюшен ломовых лошадей с широкими крупами и ногами, покрытыми густой шерстью, опускавшейся до самых копыт, — ноги лошадей походили на грубые колонны. Подковы глухо стучали по мерзлой земле. В морозном воздухе висели клубы пара, валившего из лошадиных ноздрей.

Рунтингер хозяйским оком глядел на битюгов, на сплошную стену крепких, вместительных построек и следил за работой кучеров. Его взгляд задержался на пузатых телегах с парусиновыми верхами: две, три, шесть… Вчера эти телеги грузили до позднего вечера. Сегодня они выедут в Нюрнберг. Кажется, он уже всё объяснил им… Покинув Равенсбург, они сразу разделятся: три повозки направятся на Ульм и три — на Аугсбург. Осторожность не повредит. Если кто-нибудь позарится на один обоз, пройдет другой. Уже пора прибыть и Клотцфуссу, — он со своими ребятами будет охранять обозы…