Магнетизерка

Общество, собравшееся в ее гостиной шестнадцатого апреля восемьсот первого года, было весьма прелюбопытное и состояло по большей части из отборных иностранцев, малого числа дам, строгих к себе и снисходительных к другим, а также немногих русских, довольно образованных и воспитанных, чтобы знать настоящую цену приятностей этого дома. Здесь никто не гонялся за первенством, никто ни у кого не требовал признания собственной исключительности, посему беседы были непринужденными и, отчасти, рисковыми. Порывы веселости, случалось, останавливались на самой границе приличий и благопристойности. Еще чуть — и можно было скатиться в пошлость. Впрочем, этого никогда не случалось. Словом, во всем было нечто естественное, без подражания и погони за модой, домашнее и теплое. И эту приятность совершенно не портили скверное освещение и худой ужин. Ибо кормили в доме Хвостовой плохо, ежели не сказать паршиво. Однако данное обстоятельство не вызывало у гостей особого неудовольствия, потому что, во-первых, все они к сему привыкли, а во-вторых, как у самой Кити, так и у ее гостей жизненные приоритеты были совершенно иными, нежели хороший обед.

Нынешний разговор касался события, напрямую задевшего многих из присутствующих — скоропостижной кончины одного из завсегдатаев салона Александры Петровны, блестящего молодого генерала Петра Александровича Талызина. Эта внезапная смерть не то чтобы наделала много шуму, но вызвала в столице, да и не только в ней, целую волну всевозможных толков и предположений. Мистическая странность произошедшего заключалась в том, что случилась она ровно день в день через месяц после того, как почил в бозе от «апоплексического удара» император Павел I. О том, что сей неугомонный генерал самым непосредственным образом был причастен к этому «удару», шептался, почитай, весь Петербург. Официальная причина смерти генерала — отравление за ужином — выглядела в глазах общества до смешного тривиальной и неправдоподобной. Самой же популярной версией оказалась та, что с энтузиазмом взялась защищать ближайшая родственница хозяйки дома и тоже поэтка княжна Урусова.

Екатерина Семеновна была дама наружности весьма приятной. Зная это и гордясь, она ступала павой, говорила величественно и, на первый взгляд, холодно, словно делая одолжение. Хотя возраст ее, судя по всему, был весьма и весьма далек от молодости, свежесть и чистота кожи, прекрасные каштанового цвета волосы, почти не тронутые сединой, и статная фигура привлекали еще время от времени внимание ежели не молодых мужчин, то, по крайней мере, солидных. То есть тех, кои желали от жизни уже не бурных испепеляющих страстей, но приятного и покойного времяпрепровождения.

В бытность Катерины Семеновны молодой девицей тетушка ее княгиня Вяземская присмотрела для племянницы подходящую (на собственный, правда, взгляд) партию — поэта и чиновника с весьма неплохой перспективой. Звали сего господина Гавриил Романович Державин.

— Это молодой человек далеко-онько пойдет, — говаривала тетушка всем и каждому, когда заходила речь о Гаврииле Романовиче.

С ней соглашались. Потому что от господина Державина просто веяло талантами и успехом. Кроме того, люди пожилые завсегда имеют лучшую возможность разбираться в людях, а иногда и предвидеть их будущее.

Талантливый человек, как известно, талантлив во всем. По крайней мере, во многом. Несмотря на молодость лет, Гавриил Романович тоже умел кое-что предвидеть, чему, несомненно, способствовал поэтический дар. Поэтому он отклонил лестное предложение княгини Вяземской обратить внимание на Кити Урусову со словами:

— Она пишет, да и я мараю. Эдак мы оба увлечемся, а кто шти варить будет?

Эту фразу нет-нет, да и вспоминали тишком в бомонде, глядя на так и оставшуюся в девицах княжну. Но она не обижалась. Ибо тогда, а особенно теперь, чувствовала в словах первого пиита России сермяжную правду.