Магнит

Более безграмотного текста трудно было представить. Ущерб, нанесенный научной репутации Бурга был невелик, - да и какая у него была научная репутация? - но Мохов Оскара Александровича с той поры просто бесил. Жутко хотелось ставить ему одни неуды. Огромные неуды с завитками. День и ночь ставить. Причем каленым железом на лбу.

Однако не следует думать, что Олег Мохов был такой уж шутник. Скорее наоборот. Шутником был Лев, его брат-студент, вечерами пропадающий на репетициях КВН-ов, часами готовый смотреть теле визионную рекламу, на основе которой и сочинять кубометры своих шуток. Причем, из них Олегу нравилась только одна единственная: "Бери от жизни все. Подпись: смерть".

Но эта шутка как раз и не могла пригодиться. Подобным зрителей рассмешить невозможно. Это почти то же самое что "цитировать Брайана Ино с Дэвидом Бирном". Легче скорчить гримасу. Тогда наверняка поймут и оценят. Это вам не публикация в Интернете научной статьи за подписью "Бург О.А.", тем более что Олег тогда искренне хотел помочь Нике, изощрялся, пытаясь написать как можно лучше. Не все удалось. Но издеваться он в любом случае не собирался. И без него любителей поиздеваться достаточно на этом свете. И портреты русских классиков он снял вовсе не потому, что хулиганил. Просто ему кто-то сказал, что изображения умерших людей плохо влияют на живых. Русские же классики, будто сговорившись, как назло все давно поумирали, а новые появляться не торопились. Да что классики... Где взять портреты современных писателей? То ли дело поп-звезды. С ними-то все в порядке.

Так что ни малейшего желания поиздеваться Олег не испытывал. Ни тогда, ни сейчас. Но попытки объяснить это были бесполезны. Даже Лев, старший брат, считал, что Олег всего лишь тяжеловесно пошутил / тяжеловесно потому, что портреты оказались тяжелые/. Родители тем более понять Олега не могли. Заключив союз с учите лями, они начали его перевоспитывать, не понимая, что это не только больно, но и бесполезно.

Но забыть дорогу в гимназию было не так просто. Выходя утром из дома, Олег прислушивался к себе - не забыл ли он все еще дорогу? Понимал что не забыл, глубоко вздыхал и двигался дальше.

Зеркало, висевшее возле гимназического гардероба, было надтреснуто в двух местах. Трещины получились размашистые, будто росчерки пера крупного государственного деятеля.

Олег скосил взгляд на зеркало и увидел в нем... Он мог увидеть в нем все что угодно. Рыцаря в турнирном доспехе для пешего боя. Невозмутимого бедуина с предостерегающим прищуром. Тщедушного хакера в мятой футболке. Или даже бронзовый торшер с абажуром, похожим на кадку для лимонного дерева из кабинета биологии. Все что угодно, было бы только желание. Сказочный сполох в глазах сделает свое дело. Рыцарь так рыцарь, при одном непременном условии - две трещины будут разрезать его зеркальное изображение. Два дополнительных штриха к портрету. Без них нельзя. Непотрескавшиеся зеркала лгут. Наиболее правдивы, безусловно, те, что разбиты вдребезги, но на такую откровенность чаще всего рассчитывать не приходится.

Отвести взгляд было не так просто. Но все-таки проще, чем начать жизнь сначала. И Олег отвел, тут же получив удар по затылку мячиком для игры в большой теннис. Проклятые пятиклашки. Их даже бить неудобно - приходится все время нагибаться.

Культура давно стала то ли

привилегией, то ли наслаждением, то ли

извращением, то ли алиби.

из книги(2)

Не любил, а точнее не мог нагибаться в гимназии по крайней мере еще один человек - лет так примерно двадцати восьми, невидимый для многих из-за своего вечного пребывания в подвале столяр Шуйский. В сентябре перетаскивал выращенную на даче картошку и неудачно закинул мешок. Вот уже ноябрь был наготове, а поясница, как прима-балерина, требовала особого внимания, капризничала и не терпела, когда о ней забывали хотя бы на минуту. Работе это не способствовало. Во всяком случае той работе, что была связана с починкой сломанных стульев, сколачивании бесчисленных стендов и прочих наглядных пособий. Зато освобождалось время на то, что, собственно, делало Шуйского не вполне обычным столяром. Он сочинял песни. Более того - недавно записал альбом /"Пиши пропало"/, предварительно продав резной буфет, - рукотворный памятник, издали напоминающий Зимний дворец, - над которым трудился чуть ли не год. А потом еще год искал покупателя. За две ночи в студии одной дышащей на ладан частной радиостанции записал десять песен, в качестве второго гитариста пригласив местного виртуоза Славу, который обычно в подземном переходе один в один копировал Джона Маклохлина или, на худой конец, Эрика Клэптона. Сессионный музыкант обошелся Шуйскому в две бутылки водки. Если не считать третьей бутылки.

Записи размножили на ста кассетах, что для начала было неплохо. А по утрам казалось, что просто хорошо.

Размышляя о своем несомненном светлом будущем, Шуйский не заметил, как в столярку прокрался пронырливый гимназист с красной повязкой на рукаве и фальцетом позвал автора и исполнителя к телефону.