Магнолия. 12 дней

– Ты придурок, Аксенов. – Я попробовал засмеяться, но не получилось, из разбитых губ звук выходил размытый, шепелявый, совсем чужой. Будто я сам по себе, а губы сами по себе, да и звук тоже ни от меня, ни от губ не зависел. – Теперь тебе хана. Ты попал, Аксенов. Полностью приплыл.

Не знаю, что он разобрал из моего шепелявого, губошлепного бормотания, но почему-то его указательный палец сначала уменьшил амплитуду, а затем и вовсе перестал подергиваться, тыкать в меня. Да и сам он вдруг как-то сдулся, потерял свою яростную озлобленность. Еще секунду назад она выпячивалась наружу, а тут сразу опала. А потом Аксенов пропал, я даже не заметил, как и куда он дел-ся. А также когда делся и с кем.

Постепенно размытость зрения сдвинулась в четкие линии, я сначала собрал из них выбеленное, словно известкой, вытянутое Лехино лицо. Оно упиралось в меня расширенными, источающими сострадание глазами. Рядом, чуть позади, но тоже приближенные до предела, маячили еще несколько лиц – Анечка Лапина протягивала руку, в ней было зажато нечто мягкое, белое, не вмещающееся в ее небольшой кулачок. «Платок, – догадался я. – Это она хочет стереть с моего лица кровь. Надо же, платка не жалко».

Собственная сообразительность порадовала, получалось, что я не только выжил, но и не поврежден особенно. Хотя бы умом.

– Ну что, Лех, – поинтересовался я у расширенных передо мной глаз. – Как выгляжу? Хреново?

– Ну, не очень, – раздался Лехин голос. – Ты вообще как сам-то?

Тут Анечка все же дотянулась до моего лица и приложила платок туда, где, наверное, было разбито и кровоточило. Зря она приложила, сразу так садануло, я аж застонал.

– Да нормально, кажется, – неуверенно предположил я. – А чего, выгляжу страшновато?

Лехины глаза моргнули, видимо, соглашаясь.

Потом он протянул руку, помог мне подняться, а до туалета я доковылял уже сам. Идущие навстречу студенты смотрели на меня, как на какое-то чудище, но мне было все равно, главное, что руки-ноги работали, шевелились, бок не болел сильнее обычного. Да и надежда, что внутренние органы будут функционировать, как и раньше, без сбоев, укреплялась с каждым шагом. Человек шесть-семь шли рядом со мной, слева, справа, позади.

– Тах, – позвал я Тахира, – ты заснять успел?

– Ага, – отозвался он, – почти всю пленку нащелкал. Я в дверях стоял, он даже и не заметил. – «Он» – это Аксенов, – сообразил я.

Туалет был мужской, и зашли в него только имеющие на то врожденное право, девчонки остались поджидать снаружи. Конечно, прежде всего я устремился к зеркалу. И не случайно – то, что я в нем увидел, поразило и испугало меня. Не знаю, что больше – поразило или испугало.

Лицо было покорежено до основания и выглядело совершенно не моим, чьим-то другим, чужим. Только вот болело, как мое.

– Ни фига себе, – хотел было присвистнуть я, но какой тут свист разбитыми губами, я только сморщился от боли.

«Когда-нибудь я сниму кино, – вдруг возникла совершенно не подходящая ни к моменту, ни к месту мысль, – кино, где единственной камерой будут глаза главного героя. Не так, как кино делается сейчас, когда камера – сторонний наблюдатель и снимает со стороны всех и все подряд. Нет, в моем фильме мир будет показан глазами героя, так, как только он видит жизнь. Это будет самый правдивый, честный фильм. И первый кадр именно такой – герой смотрит в зеркало и видит свое лицо. А оно разбито, окровавлено и искажено, точь-в-точь как мое лицо сейчас. Отличный первый кадр получится».

Я усмехнулся, продолжая разглядывать свое отражение в амальгаме, багровое, начинающее засыхать жесткой кровавой коростой, начинающее отекать, увеличиваться, менять пропорции носа, глаз, щек, расцвечивать их оттенками. А вот отражение улыбкой мне не ответило, только покривилось болезненно.

– Да, – на сей раз я произнес вслух, – таким разукрашенным я себя никогда не видел. Как новогодняя елка.

– Хорош болтать, ты умойся лучше, – посоветовал Ромик.

Они там, в зеркале, все толпились на заднем плане, тоже рассматривали меня, словно видели впервые.

Ледяная вода из-под крана помогла сразу, как заморозка, боль стала остывать, тоже подмораживаться немного, зато белая керамика раковины зарделась ярким, словно в нее плеснули свежей краской. Я ополаскивал себя долго, минут пять, останавливался, рассматривал отражение, затем снова лил на лицо холодную воду, смывая очередной слой налипшей крови. Когда лицо более-менее очистилось, можно было начать подсчитывать потери.

Итак. Рассеченная бровь над левым глазом, это от первого удара, от которого я хоть как-то успел отклониться. Видимо, кулак прошел по касательной, потому и рассек бровь. Именно она и кровоточила, заливая лицо. Глаз тоже заплыл, понятно было, что еще немного, и он весь оплывет синевой, так что свинцовая заплатка, именуемая красивым словом «фингал», мне была гарантирована.