Магнолия. 12 дней

– А здесь он ее здорово поддержал. Мог бы уронить, но справился. А теперь крутанул по часовой. Они, наверное, и против часовой умеют.

И снова:

– Погляди, как она легкой ножкой ножку бьет.

Милочка, конечно же, хотела ткнуть меня острым локотком в бок, но бок у меня был с ее стороны левый, больной, а в клятве Гиппократа, которую она приносила, главным постулатом, насколько я знаю, было «не навреди». Поэтому она только загадочно улыбалась всем моим простоватым шуточкам и ничего не отвечала, лишь пару раз обратила ко мне вдохновленное от искусства личико, так что я смог заглянуть в ее тоже вдохновленные глаза. Там, на глубине, вдалеке от поверхности, по-видимому, включили подсветку, и теперь озерная гладь блестела и чудесно, заманчиво искрилась. Я не выдержал подводной иллюминации, наклонился к Милочке и прошептал ей в ушко:

– Твоя косынка тобой пахнет. – Имел в виду «ее духами», но зачем-то сказал «тобой».

В ответ на мое замечание она чуть мотнула головой, видимо, отмахиваясь от меня таким образом, и ее короткие, густые волосы плотной волной хлынули мне в лицо, залепляя глаза, нос, рот. Хорошо, что успел отстраниться, а то бы так и задохнулся.

Где-то к концу первого акта я вдруг не без помощи коньяка осознал, что напрасно вглядываюсь во всякие специальные балетные па, в которых в любом случае ничего не понимаю, и пытаюсь отыскать в них суть балетного удовольствия. До меня вдруг дошло, что дело не в прыжках, не во вращениях, не в замысловатых, трудно объяснимых движениях, а в общем воздушном настроении, которое на меня вот так постепенно снизошло.

Я неожиданно ощутил, что меня окутала радость и полная душевная услада, и я впитываю балет не глазами, а всем своим неизбалованным существом, всеми открывшимися кожными порами, как единый целый организм, как, например, океан, в который то погружаешься, то всплываешь на поверхность, который может растворить в себе, сделать лишь никчемной частицей. Мне сразу стало как-то необыкновенно легко, даже бок перестал гудеть, даже в коньячной фляжке отпала необходимость, я наклонил голову влево, к черной, коротко стриженной копне, уткнулся носом куда-то в самую гущу и вдохнул запах Милиных волос.

Он отличался от запаха ее косынки, в нем накопилось больше плотской, живой, весомой субстанции, физически ощутимой, казалось, что его можно впитывать не только обонянием. А еще он кружил голову. Возможно, не только он, а еще и балет. А возможно, еще и коньяк.

Конечно, она заметила, что я дышу ее парами, но даже не шевельнулась, будто ровным счетом ничего не происходило. А что, собственно, происходило? Подумаешь, сосед по театральному ряду вознамерился вскружить себе голову запахом твоих густо рассыпавшихся волос.

В антракте я отвел Милочку в буфет, покормил бутербродами и пирожными на оставшуюся еще с Зининого туалетного ремонта десятку. Понятное дело, она пережевывала их с удовольствием, ведь с момента ее врачебного обеденного перерыва (если у нее и имелся таковой) прошло немало часов. Впрочем, от бокала «Советского» шампанского она наотрез отказалась, подтверждая свою лояльность к правилам дорожного движения.

– Ну как тебе? – спросила она меня после того, как первый приступ голода был успешно утолен.

– Знаешь, я свыкся потихоньку, – ответил я и тут же пояснил: – Вжился, иными словами, в искусство. И ощутил гармонию. Театра, музыки, движений, женщин на сцене, их коротких, то и дело заголяющихся юбочек, тебя рядом, запаха косынки, твоих волос. Знаешь, все как-то так удачно сошлось.

Я сам не понимал, что несу, зачем смешал все вместе, и Милочку и балет, я ведь отлично понимал, что она совсем не для меня, она из другого, не только недоступного, но и ненужного мне мира. Но почему-то сам, по собственной воле утопал в зыбучей, соблазнительной трясине.

– Вот и чудесно, – только и ответила она так, будто ничего не ответила.

Второе отделение оказалось короче первого, и, когда оно закончилось, я даже огорчился, я бы еще посидел пару часов, впитывая по капелькам красоту – впитывающие поры набухли и не хотели закрываться.

Хлопать я не мог, левая рука по-прежнему покоилась на перевязи. Я лишь пару раз крикнул «браво», пытаясь добавить в короткие два слога басовитости, а потом втиснул свою ладонь между хлопающих Милиных ладошек и вот так с энтузиазмом подключился к поощрительному для артистов процессу. Не знаю, отбил ли я своим энтузиазмом ладошку доктора Гессиной, но доктор не жаловалась, только улыбалась, глядя на сцену, и со стороны казалась вполне счастливой. Во всяком случае, в профиль.

То, что наша одежда находилась в каморке администратора, было на редкость удачно, очередь внизу у гардероба натекла отменная. Мы постучали, дверь нам тотчас же отворили, оказалось Тамарочка.

– Как вам балет? – Она переводила взгляд с меня на Людмилу Борисовну, потом снова на меня. На мне он в результате и остановился.

– Замечательно, – подвел я общую черту и для пущей убедительности пахнул на администраторшу французским коньячным ароматом.