Magnum Opus

Потом кричала, как взбесившийся телевизор в дождливый день: пропуская слоги, подменяя фразы раскатистыми хрипами, отряхиваясь, охаживая глухими хлопками живот и грудь, пытаясь избавиться от чего-то непонятного, надоедливого, отмахнуться от того, что мешало вопить. Скукоженная физиономия расправилась, как надутый мяч, налилась кровью.

– Ой, довели!

Осознав, что дурно ей по-настоящему, карга вторично восторжествовала и с избыточной неуклюжестью осела на пол.

– Не придумывай, не довели. Я просто тебя отравил.

Мой тон не соответствовал словам: таким голосом флиртуют – не ради победы, а ради наслаждения процессом. Насмешливая доброжелательность, небрежная обходительность.

Я оглянулся и понял, что Эхо поверила сразу: зажала рот руками, отступила, но ужас в её глазах был живым, в противовес эмоциональной коме, владевшей ею после того, как нас поймали. Её отпустило. Ещё бы: вот уж на что я не был похож, склоняясь над агонизирующей старухой, так это на невинную жертву.

Карге же потребовалось время, чтобы осознать, что я не шучу, и завести прерываемые кряканьем и онемением мантры: «Ты же мой сыночек, я же тебя выносила, себялюбивая тварь, я же тебя выносила…».

«Не позаботившись о том, чтоб хоть кто-то мог вынести её, – прошипел мой призрачный, настоящий брат».

Вспышки его жалости были подобны коротким замыканиям, но ровным, слепым, всеобъемлюще чёрным светом горело его отчуждение – солнце полуночи, отменяющее старуху, душные ковры, клеёнчатые занавески.

Мной же правили азарт и любопытство, на языке больше не вертелось: «Живым не возьмёте», я наслаждался моментом и весело бесился от пакостного: «Сыночек, сыночек…».

Метнувшись в ванную, я сорвал со стены гнутое зеркало, попутно выломав ржавые скобы. Вновь нависнув над каргой, ободряюще улыбнулся, хотя щербатые края стеклянного квадрата впивались мне в руки.

– У меня есть противоядие, самозванка.

– Сыночек…

– Посмотри на себя. А теперь на меня. Найдёшь сходство – останешься в живых. Не найдёшь – тем более. Ну? Признайся: ничего общего. Ты умудрилась меня родить, но это – случайность, тасовка колоды. Я тебе никто.

Минуты шли, старуха искала семейное сходство. Так и скончалась.

* * *

– Ты же знаешь, что можешь вернуться ко мне? – заговорила Эхо через день после похорон. – Вернуться, потребовать помощи или чая с бутербродом, уйти, ничего не объясняя. Помнишь, что Виа тоже всегда тебя ждёт?

А ведь я не собирал вещи, не закидывал удочку на предмет исчезновения в неизвестном направлении, не расставлял силки аргументов в пользу смены локации. Я работал суфлёром до и во время погребения, потом срывал клеёнчатые перегородки, освобождал подоконник, пересаживал чахлую, неубиваемую растительность в новые горшки и кадки, помогал Эхо тащить к мусорным бакам тряпичный хлам, ковры, гнутый квадрат зеркала, разобранную мебель – кроме слепого трельяжа и дивана Алы – но камертон старшей из сестёр ловил недоступную слуху волну: я не останусь.

– Думаю, тебя Виа тоже ждёт, – осторожно ответил я.

– Позже. Нам рано дышать общим воздухом. Она спросила: «Надеюсь, вы догадались пырнуть покойницу осиновым колом?». И засмеялась натужно. Вот и у меня всё – натужное. Даже кадкам на полу, о которых мечтала, радуюсь через силу. Не буду говорить, что тоскую по маме. К чему очевидная ложь? Не буду говорить, что несчастлива тишине и свободе, но упрёки ещё со мной – зачем везти их к сестре? У неё своих навалом.

Я кивнул, пряча улыбку: легче избавиться от жвачки в волосах, смолы и герпеса, чем от комплекса вины, однако на лице Эхо, изъеденном кратерами шрамов и кровавыми язвочками, за последние дни не вызрело ни одного бутона с толстым, жемчужно-гнойным стержнем.

* * *

Странные дела творятся. С приветом. Без привета не творятся. О чём я и рассуждаю, спускаясь по лестнице:

– Как выяснилось, организовать мне чистилище очень просто, и основной элемент – не отлучение от красоты и динамики, не навязывание «ближних», которых я и «дальними» называть не желаю. Сделайте так, чтобы я себе не нравился – и готово, остальное приложится. А ведь я даже не верю в искупающую силу страданий. В подспудное влияние других на тело и душу – верю, только если сам наделяю кого-то властью. Вот, например, тебя, любезный брат. Надеюсь, ты меня слушаешь? Однако полюбуйся: загремел в чистилище и проболтался в нём с «рождения» до «четырнадцати». Опасный период, когда всякое существо – скорей пластилин, чем мрамор. Впрочем, кто первый сказал, что в чистилище положено страдать? Чистилище, химчистка… Логично предположить, что в местах подобного рода учат смывать всё, что налипло против твоей воли, обнажать не суть, так любимую маску. Что ж, в таком случае, я недурно поработал мочалкой. Запах ментола выветрился не до конца… Или это холодок одиночества? Посмотрим, что дальше. Игровой закон: от уровня к уровню сложность возрастает.

– От уровня к уровню… – встревает призрачный брат. – От круга к кругу. И с каждым кругом температура падает на пару десятков градусов.

– Кто-то перепутал чистилище с адом? – подначиваю. – Впрочем, аллюзии на Данте неуместны.