Май без императора

— Вот так я и пришла к тому, с чего начинала. К игре на скрипке. В консерватории, правда, было потеплее, и публика другая… Зато в переходе акустика хорошая. И гаммами никто не мучает.

Она знакомо, летяще улыбнулась, а потом, снова став серьезной, попросила:

— Только не жалей меня, ладно? Не люблю этого.

— Бог мой, я и не жалею, — растерялся он. — То есть жалею, конечно, но… Я ведь и сам, в некотором роде…

Он окончательно сбился и нахмурился (хмель толкнулся в виски, но несильно, не так, как «паленка» во времена оные… Да он и забыл почти те времена). Хотел что-то сказать, но она накрыла его руку своей и тихо попросила:

— Поздно уже. Проводи меня, ладно?

…До общежития добрались уже в темноте. Оно располагалось на окраине города, в самом конце какого-то Богом забытого Ручейкового проезда, оказавшегося на проверку не проездом, а тупиком. Здание представляло из себя вытянутую и изогнутую букву «П» с сильно обветшавшим фасадом. Разбитая асфальтовая дорожка вела к подъезду под узким козырьком. На старом кирпичном крыльце, между ступеньками, торчали головки одуванчиков.

— Вон там, справа, мое окошко, — сказала Мария.

Егор задрал голову и посмотрел. Окошко горело: уютный и нежный оранжевый свет просачивался из-за занавесок.

— Тебя кто-то ждет?

— Ляля Верховцева. Моя подруга по училищу, я тебе рассказывала…

Мысли активно заплетались: вино и впрямь оказалось коварной штукой. Егор потряс головой, надеясь вернуть им стройность, но получил обратный эффект. И, отчего-то хмурясь, спросил:

— Может, пригласишь на кофе?

Мария чуть виновато покачала головой.

— Прости, Егорушка. У нас на входе вахтерша — очень уж строгая дама… В другой раз, хорошо?

— Ладно, — вздохнул он. И вдруг выпалил — ни к селу ни к городу: — Я тебе картину подарю. Хочешь?

— Картину? А про что она будет?

Он зажмурился.

— Про город. Старинный город, много-много черепичных крыш и флюгеров, с высоты птичьего полета. И парашют в небе.

Она улыбнулась и посмотрела на него. И Егор снова почувствовал смущение — как давеча, в их первую встречу. Эта девчонка, кажется, имела способность вводить его в ступор одним своим взглядом. Он неловко потоптался с ноги на ногу и буркнул:

— Ну, я пошел. Встретимся, да? На старом месте?

Она приподнялась на носочки, притянула его к себе и поцеловала в губы — крепко, до соленого привкуса.

Егор едва дождался утра, чтобы приступить к работе над картиной. Трудился он быстро и легко, подчиняясь нахлынувшему вдохновению. Приходил из училища, мыл руки, перехватывал что-нибудь на кухне, переодевался и шел к себе в комнату, к мольберту. Ему очень хотелось успеть к сроку — хотя кто ставил перед ним сроки? До Машиного дня рождения оставалось еще полгода, не говоря уж о Рождестве и Восьмом марта… И все равно не успел, потому что обнаружил в почтовом ящике военкоматовскую повестку.

Сейчас, спустя три года, тот период в его жизни (сборы, мамины слезы и папины наставления) почти стерся из памяти. Осталось лишь некое расплывчатое пятно: шумные проводы на вокзале, в компании таких же, как он, стриженых под ноль призывников, расстроенная гитара, марш «Прощание славянки» из хриплого динамика, и надсадный рев магнитофона у Ромки Заялова под мышкой — этот магнитофон Егор привез из Таллина вместе с целой коробкой кассет с рок-н-роллом…

Кто бы сказал ему тогда, что вскоре он возненавидит рок-н-ролл. Кто бы заикнулся, что небо будет вызывать у него неприятную дрожь в коленках — такую же необъяснимую, как ненависть к музыке на магнитофонных кассетах. Особенно в разгар июля, когда слепящее солнце торчит в зените, и воздух мерно колышется над нагретым асфальтом.

Потому что такое небо — дрожащее от зноя и копоти — было там, над Эль-Бахлаком. Маленьким, исключительно грязным городишкой в такой же маленькой южной республике, где эмиры, генсеки и президенты сменяли друг друга каждые полторы недели.

Впрочем, сначала, до Эль-Бахлака, были шесть месяцев «учебки» в Фергане. Там их, сто двадцать зеленых новобранцев, с утра до ночи мордовали горными марш-бросками, стрельбами и парашютными прыжками — в таких замысловатых условиях, что мог выдумать только сбежавший из клиники маньяк-извращенец.

В миру маньяк-извращенец носил кличку «майор Свидригайлов» и был он настоящим кошмаром для них, для всех ста двадцати. Больше всего он напоминал старого бойцового краба — громадными волосатыми ручищами и голым шишковатым черепом. И, как и положено крабу, он всегда выглядел угрожающе — даже когда шел в столовую. Или, застегивая на ходу ширинку, вылезал из гальюна. Что уж тогда говорить о занятиях по рукопашному бою (он был мастером пушту и южно-китайского стиля Тигра), что уж говорить о марш-бросках, где он мог загонять любого, лет на двадцать моложе себя…

К Егору майор Свидригайлов относился со сдержанным уважением. В их часть неожиданно нагрянул проверяющий из штаба округа, и Егор вдвоем с Эдиком Авербахом, бывшим до армии актером московского ТЮЗа, сутки напролет в пожарном порядке оформляли красный уголок.