Май, месяц перед экзаменами

Алексей Михайлович сказал это с досадой, и даже вина какая-то была у него в голосе. Я знала за ним это умение ощущать себя виноватым во всех недоделках мира и, уж во всяком случае, лично ответственным за то, что случаются еще не только на нашей планете, но и в нашем государстве подлости и пакости, побеждающие хоть на короткий момент. В подобных случаях он держался так, точно от имени своего поколения когда-то давно давал слово оборудовать для счастья окружающую жизнь гораздо более основательно, чем она оказалась оборудованной.

— Они помирятся? Нина и Виктор? — спросил Алексей Михайлович.

— Помирятся…

Алексей Михайлович стукнул друг о друга костяшками кулаков, и во взгляде у него мелькнуло острое, будто он отметил какую-то неизбежность. Поставил какую-то точку. Я знаю, что за точка это была. Он подумал о Ленчике Шагалове. Но следующая его фраза относилась не к Ленчику, к Виктору:

— Я боюсь: он не раз попытается выбрать тропинку полегче. Его мать тоже когда-то хотела прожить необыкновенно чисто и стать сильной. Она ведь даже на фронт чуть не отправилась.

— А потом?

— Потом я пропал без вести.

— И появился Антонов?

— И появился Антонов.

Алексей Михайлович потер лоб, и было непонятно: пытается он что-нибудь вспомнить с большей ясностью или, наоборот, отогнать от себя воспоминания. Как будто нехотя он добавил:

— У нее был того рода хрупкий романтизм, который, как показывает история, часто выветривается с годами.

— Если еще рядом Антоновы-старшие…

— Да, Антонов умеет учить жить. За сына, я думаю, он будет держаться погорячей, чем за Юлию Александровну. Хотя и там было достаточно жара.

Мне было больно смотреть на это большое, светлое, обычно очень спокойное лицо. Хотя я понимала: все написанное на нем относится к молодости Юлии Александровны, к молодости Алексея Михайловича, к прошлому вообще. А зачем же топтать ногами прошлое, даже не исполнившееся?

Но было другое исполнившееся, касавшееся только нас двоих, и мы не могли уйти от него, как бы ни оглядывались на ошибки, разочарования и полагающееся в нашем возрасте благоразумие. Однако мы все еще говорили о Викторе.

Наверное, в эту ночь, с ее тревожным мерцанием зарниц, многим не удавалось сразу заснуть. Что касается меня, повертевшись на тахте, я встала и вышла на улицу. Мне хотелось просто так пройтись по безлюдью, обдумать, что же, собственно, произошло. Можно было, конечно, идти по нашему поселку в любом направлении, только ноги сами понесли меня к соседнему кварталу, где должно было светиться, по крайней мере, хотя бы одно из окон в квартире главного инженера. Одно окно действительно светилось. Окно Виктора.

Не знаю, чем на этот раз был озабочен Виктор или какие там, в семье у них, велись разговоры. Я же была озабочена вот чем: добежал ли он все-таки до Нины? Не ошиблась ли я, когда посчитала, что визит ко мне состоялся так, по пути?

Это было очень важно. Возможно, не только потому, что я просто для них самих, для Нины и Виктора, хотела, чтоб они помирились. Это было важно как утверждение справедливости, которая имела самое прямое отношение уже ко мне лично и что-то мне лично обещала.

А высоко в небе кричали гуси. Я не могла удержаться, чтоб не представить их себе всем известными гусями Рылова. Шерстистое от холода море просторно лежали под ними. Они летели над моими дальними странами, и я подумала о них на этот раз без грусти.

Справа и слева (по какой бы из ночных улиц я ни двинулась) меня сопровождала стена сирени, и белые кисти ее блестели в свете луны. Сирень рождала почему-то представление о первом, но обильном и плотном снеге, и сравнение ее с лыжницей нисколько не казалось странным. Я вспомнила, как мы сажали эту сирень по всему новому поселку. Сотни, тысячи кустов. И как возмущалась Нина Рыжова, когда кто-то из ребят спросил:

— Ты что, весь земной шар решила облагодетельствовать своими прутиками, Рыжова?

Однако скоро я перестала думать о Нине, о Семиносе, о Викторе и вообще о ком-нибудь из ребят. Я думала о себе и Алексее Михайловиче. Иногда я пыталась усмехнуться этим мыслям или почувствовать от них какую-то неловкость, но у меня ничего не получалось.

Мне было хорошо, как бывает хорошо человеку на лугу в ясный теплый день, когда он может упасть в траву и довериться земле, небу, облакам. Или, может быть, мне было хорошо, как бывает хорошо женщине, наконец добравшейся до своего берега.

Ах, всем нам нужен такой берег, как бы мы ни надували паруса и какие бы гордые лозунги ни выбрасывали. Ведь даже океан переплывают с надеждой вернуться.

Так думала я и все шла, шла по поселку. А ночь подвигала ко мне вплотную не только сирень с ее запахами и бликами, но и резкое свечение звезд, и крик гусей, и округлость Вселенной. А Вселенную огибали не только ветры, но и песни, и, надо думать, надежды…

Глава четырнадцатая, в которой автор рассказывает о событиях, случившихся раньше, чем те, что описаны в предыдущей